В книге «Записки оставшейся в живых» собраны дневники трех ленинградок, Татьяны Великотной, Веры Берхман и Ирины Зелинской. Во время Первой мировой эти женщины были сестрами милосердия, а во Вторую мировую – выживали в блокадном Ленинграде.
Страница рукописного дневника Татьяны Великотной, воспроизведённая в издании Фото с сайта svoboda.org
Книга «Записки оставшейся в живых» только вышла в Санкт-Петербурге, в издательской группе Лениздат. «Для нынешнего поколения чтение дневников – один из лучших способов узнавания и осмысления прошлого» – сказано в аннотации к изданию. Прочитав книгу, понимаешь, что этих знаний не почерпнуть ни из какого другого источника.
Сестры Татьяна и Вера
В книге есть вкладка с фотографиями из семейного архива, на них – девочки иного времени, сейчас таких лиц не найти. Вот – сестры Таня и Вера Берхман в Скоково под Петербургом, а вот – Вера с отцом, на дачном крыльце, в форме сестры милосердия, значит время – Первая мировая.
В те дни, когда писались блокадные дневники, жизнь на даче в Скокове уже отошла в область воспоминаний. Возможно, эти летние дни были самыми счастливыми в жизни сестер. Большой дом, вековые липы, сад и девичью комнату с голубыми французскими обоями вспоминала Вера Константиновна Берхман в ноябре 1943 года в блокадном Ленинграде, где она осталась одна в вымершей коммунальной квартире.
Вера Берхман с подругой. 1910-е годы
Фото с сайта svoboda.org
Около дома то и дело гремела воздушная перестрелка, окна были затемнены, тусклый свет давала самодельная коптилка. «Осада города приучила меня, ленивую и нерадивую, к молитве краткими словами, но честно и усердно, скажу проще, постоянно! Без молитвы не только что страшно жить, но совершенно невозможно. Как быть без Бога, когда все вокруг трясется, свистит, бухает, обваливается, калечит и убивает? Раньше я знала молитвы утренние и вечерние, но читала их изредка и не все, а теперь сама жизнь научила меня каким-то новым, вновь пришедшим словам», – писала Вера. К дневнику она обращалась по вечерам и в перерывах изнурительной работы в больнице. Вера Берхман дожила до 1969 года, Татьяна блокады не пережила.
Старшая из сестер, Татьяна, начала вести блокадный дневник незадолго до смерти мужа, главным адресатом стал сын, который был на фронте: «Саша, для тебя пишу я эти скорбные строки. Ты отделен от меня тысячами километров, и нет надежды на нашу скорую встречу. Но если Бог судил тебе вернуться домой в Ленинград, а мне дожить до твоего возвращения, то многое уже может стереться из памяти, а я хочу, чтобы ты знал, какие тяжелые минуты мы пережили в эту страшную зиму 1941-1942 годов».
Татьяна Берхман, в замужестве Великотная, прожила с мужем 25 лет, поженились они в мае 1917-го. Даты их смерти различаются на два месяца. Николай Великотный, преподаватель физики и математики, а позже инженер, чудом уцелевший в советское время, умер от голода в январе 1942 года. То, что мужа удалось похоронить по-человечески, было предметом радости и гордости Татьяны Константиновны, об этом она многажды пишет в своем дневнике, как об одном из немногих утешений того ужасного времени. Сама она последовала за мужем 1 апреля 1942 года.
Вера Берхман начала вести дневник в 1942 году, после смерти сестры и по ее примеру. О существовании последних записей Татьяны она узнала от знакомых. Так словно эстафетная палочка один дневник дал жизнь другому. Оба дневника сохранились, и мы можем прочитать не только краткие записи Татьяны, спокойно и беспристрастно фиксирующие трагедию в реальном режиме, но и более рефлективные и эмоциональные тексты ее сестры.
Татьяна Великотная
Фото с сайта svoboda.org
«Дневник Тани, честный, страшный неподкупный, друг ее страдания… Он у меня, пока я жива» – пишет Вера. Вера Константиновна была человеком не просто верующим, но церковным. Но много ли мы знаем о своей вере, пока жизнь относительно терпима? Вот она пишет: «Экзамен голода я провалила, как проваливают ученики какой-либо предмет, если к нему не подготовиться. … Получили с Катей по 300 г мяса по карточке. Мы шли, ели это мясо с прилавка, немытое, свежее… Хотя не было у меня таких мыслей, чтобы убить человека, а вдруг всем было бы позволено, всем вырезать из свежих трупов. Не знаю…».
Но, не побоявшись заглянуть в себя, именно в ужасах блокадных будней Вера Берхман находит не только смысл, но и — настоящую жизнь.
«Не еда, которой не было, а вот взаимная забота друг о друге помогала не умереть», — и эти слова в защиту милосердия дорогого стоят, раз их пишет человек, переживавший ад. Она видела, как родители воровал хлеб у детей, но было и другое.
«Это была вполне сама обреченная, особенная, вещая какая-то старуха. Она уже никого не любила и не не любила, она уже ото всего отошла в усталости и цинге, но кто же побудил эти руки, ноги, голову, это ее дрожащее сердце отрезать мне ежедневно, не имеющей карточки, по кусочку своего иждивенческого хлеба… с приговором «выживай»», — писала Вера Берхман о своей вовсе не близкой знакомой.
В один из самых темных и тяжелых дней Вера Константиновна пишет: «Христе, Свете истинный! Ты так долго, так долго не идешь посетить мою озверевшую душу. И вот я Тебе, Господи, что говорю сейчас? Ни слез, ни горя, ни радости я не ощущаю. И единственное, что я могу сказать – это то, что я одна теперь, Господи! Я одна, одна».
Когда Вера Константиновна дописала эти строки и раскрыла Евангелие, то прочла: «Но я не один, потому что Отец со Мною». «Принимаю глагол твой, Господи! Принимаю его, как принимают дети и дурачки, – записала она в дневнике. – Принимаю слова эти, как будто мне человек в самое ухо в этой пустой комнате сказал, так приняла, как певчие тон от камертона».
«Раньше я знала молитвы утренние и вечерние, но читала их изредка, не всегда, а теперь сама жизнь научила меня каким-то новым, вновь пришедшим словам. Это слова то благодарения, то просьбы, то какое-то непрерывно льющееся, как слезы, «помилуй, помилуй». И это «помилуй» отнюдь не крик испуга, чтоб спас во что бы то ни стало от обстрела. Нет. Но в моем теперешнем «помилуй» и это, и третье, и четвертое, чего совсем не знаю, но чего жду и трепещу. … Вся моя жизнь, прежде пустая и нерадивая, засияла огоньками молитв. В молитве начинаю жить».
«Духовно — я заснула в своем страшном ослаблении и озверении чувств полумирским, легкомысленным человеком, а проснулась не таковым, а каким-то иным человеком. … Вдруг пришло на мысль… Это не от голодовки. Голод только выявил. Это все в пройденной жизни. От беспутства и лени. От нетренировки чувств. От малой любви».
« … Вот — я рождаюсь, вот я родилась 53 лет от роду, в пустой квартире № 12, дом № 17 по Малой Посадской. И как в первом своем выходе на свет я сразу заплакала, так и заплакала и сейчас, в 1943 году. … Не понимаю, когда… Когда это случилось? Но факт, что благодаря годам 1941-1942 я проснулась для живой веры и живой любви и осознания Жизни Бессмертной, Вечной, Непреходящей.
Как это случился такой переход? «Ты ж всегда была верующая?», — скажет мне кто-нибудь. Нет. Та вера и то сознание — ничто в сравнении с тем, что получила сейчас душа, после всего. … Мне иногда кажется, что я несу (если и несу) самый легкий крест».
«Мне показана была смерть, а моя в частности, — сполна. Я знаю и видела ее, хотя она и обошла меня. Я видела, как умирают достойно….
По своему милосердию Он дал мне во всем ощутимо узнать, что если Ему надо оставить человека для покаяния, осознания своей гибели без Него, и, наконец, для сознательного Крестоношения, так Он из камня, из бесчувственного чурбана сотворит Себе Хвалу, возьмет такого смертника в Свою опеку и начнет выводить в жизнь».
«Благодарю за все! Мне и стыдно сказать после стольких потерь и ужасов, что я — счастлива, но я счастлива».
Ирина Зеленская
В блокадном Ленинграде рецепт выживания – у каждого свой. «Я все глубже убеждаюсь, что спастись можно только внутренней энергией, и не сдамся до последнего, пока тело будет повиноваться воле», – пишет в своем дневнике третья ленинградка, Ирина Зеленская. Во время Первой мировой она была сестрой милосердия, та война выковала ее характер, но медицина не стала для Ирины Дмитриевны призванием, в советские годы она заведовала библиотекой, работала статистиком, затем экономистом.
Ирина Зеленская
Фото с сайта svoboda.org
Ирина Дмитриевна родилась в 1895 году, а последняя запись в ее трудовой книжке сделана в 1974-ом. Новые поколения ленинградцев запомнили эту энергичную женщину уже пенсионеркой, организатором общественной библиотеки. В 1982 году, через год после ее смерти, читатели библиотеки создали двухтомную машинописную книгу памяти, посвященную Ирине Дмитриевне. Именно в таком, самиздатовском варианте, впервые увидел свет блокадный дневник, который мы можем прочитать в нынешнем сборнике. «Когда я буду занята, то буду счастлива», – так озаглавили составители книги ее записи.
Блокадные реалии присутствуют во всех трех дневниках: карточки, голодная слабость, ужас обстрелов, боль расставания с близкими, подробное описание каждой попытки продлить жизнь, мучительные взаимодействия с ближними, которые от голода превратились во врагов. Каково это – читать, когда руки не держат книгу, и чтобы не уронить ее, приходится разрывать переплет надвое? Каково мечтать о прибавке в 200 граммов хлеба, которая оказалась мифом, брести через весь город за тарелкой жидкого супа, часами стоять в очередях за едой, каждый день видеть смерть и боль? Дай Бог нам никогда не узнать. Но как удалось этим женщинам выстоять? Что делали они, чтобы сохранить в себе человеческое, спастись от душевного очерствения и безволия, охватившего многих горожан? Об этом узнать нам обязательно надо.
Фото с сайта labirint.ru
Откройте книгу «Записки оставшейся в живых» и вы услышите голоса людей другой эпохи, ленинградок-петербурженок, сумевших выстоять.
О начале войны я узнала из выступления Молотова по радио в санатории Алушта, где я проводила свой отпуск перед защитой диссертации (при Первом Мединституте Ленинграда, где я закончила аспирантуру по кафедре фармакологии).
С трудом удалось выехать в город Запорожье за дочерью, оставленной у матери мужа. С ужасами налетов врага и бомбардировок мы познакомились уже по дороге в Ленинград, когда разрушена была железнодорожная колея. Дрожа от страха, мы ждали, когда наконец-то тронется поезд и мы доберемся до Ленинграда.
Бомбардировки и налеты были ежедневные и в большей степени вечером (до 23 часов). Разрушались объекты, заранее спланированные по сигнальной наводке враждебно настроенных людей. Мы с ужасом нередко наблюдали эти сигналы.
Уже в первые дни войны начали поступать пострадавшие от налетов и бомбардировок в клиники Мединститута, Эрисмановскую больницу, которые превратились в госпитали.
Наш Мединститут эвакуировался в г. Новосибирск, а оставшихся преподавателей и студентов отправили в ополчение. Женщины, не мобилизованные сразу, начали работать в госпитале по оказанию помощи пострадавшим от налетов и бомбардировок. Я также начала работать в хирургической клинике, где заведующим был профессор Ю.Ю. Джанеладзе. Помогала принимать и обрабатывать поступавших раненых, пострадавших от налетов. Позже я стала работать палатным врачом в госпитале, где хирургом была Ольга Владимировна Бехтерева. Самым ужасным было то, что в первые дни войны была разрушена вся канализационная система. Не было ни воды, ни тепла. С наступлением холодов раненые лежали под несколькими одеялами, редко перевязывались, чтобы не охлаждать их. Палаты отапливались буржуйками с отводными трубами через форточки окоп. Операционные, где обрабатывались поступающие, не отапливались. И в этих ужасных условиях зимой работала хирург 0.В.Бехтерева, которая обморозила руки и потом поступила в стационар для дистрофиков, открытый только в начале 1942 г.
Из-за холодов перевязки делали с большими перерывами, и нередко наблюдали под повязкой белых червей, поедавших гной и очищавших таким образом раны от гноя. Мы поняли, что в таких тяжелых условиях природа помогает лечить гнойные раны.
Самая страшная беда поразила ленинградцев, когда сгорели Бадаевские склады и начался голод. С ужасом смотрели мы 8 сентября, когда над городом взметнулось пламя с подымающимся черными клубами дымом. Заканчивались все продукты в магазинах и нормы черного кусочка хлеба в 125 г. не хватало не только детям, но и работающим на заводах тем более. Люди умирали от голода, часто не доходя до места работы. Падали по дороге, не в силах подняться. Вначале голодных и ослабленных мужчин принимали за пьяных, и только потом поняли, что это результат голода.
Рано утром перед работой в госпитале я уходила за хлебом и по дороге в булочную попадала под обстрел, укрываясь в подъезде. А на пороге в булочную или в магазин видела женщин, не имеющих сил подняться или уже умерших. Приходилось не однажды видеть проходящие грузовые машины, наполненные трупами умерших. По дороге я видела лежащих завернутых в белые простыни и оставленных у забора больницы. Только в первые дни войны мертвых возили на саночках, но позднее их оставляли по дороге или у забора.
Получив по карточкам кусочек черного хлеба, я оставляла его дочери, разделив его на 4 части. Сама я не могла есть этот кусочек хлеба, оставляя четырехлетнему ребенку. В подвале нашего общежития, где мы жили (на Петроградской набережной, 44), был детский «очаг». Из него получали разовое питание в виде жидкого супа с плавающей крупой — чаще пшеничной. Иногда Алла, получив этот суп и с жадностью поедая его, говорила: «Мамочка, я тебе оставлю», по незаметно весь суп съедала. Его не так много было.
У нас не было никаких запасов продуктов. В первое время осенью у нас было 80 клубней картошки по одной штуке на день. Очищенную картошку я варила ребенку, а себе варила очистки от этой картошки. Однажды вместе с очистками сварила и ее ростки. Это было ужасное несъедобное варево, испортившее мне желудок. Все, что приходилось есть, сдабривала уксусом и таким образом утратила чувство вкуса. Доставшиеся мне 0,5 кг овса я варила, перекручивая несколько раз через мясорубку. Жидкость давала ребенку, а из жмыха пекла прямо на плите лепешки. Эта пища окончательно засорила мой желудок и кишечник. Мое счастье — я не испытывала чувства голода.
Ночами напролет топила плиту, чтобы не остывала кухня, где мы жили с дочерью и с сотрудницей, переехавшей ко мне с двумя сыновьями двенадцати и десяти лет. Я лежала и пересчитывала свои ребра под сухой кожей. Сна не было, чувства голода тоже.
Уходя на работу в госпиталь, я оставляла Аллу в дверном проеме на стуле. Это самое безопасное место, так как стены были очень толстые (это бывшая царская конюшня). А вечером, когда чаще происходили бомбардировки с зажигательными бомбами, мы нередко спускались в бомбоубежище. На ребенка надевала шубку, сверху сумка, где лежала рубашка и кусочек сахара.
Зимой я очень ослабла, с трудом передвигалась. На наше счастье в институте открылся стационар для дистрофиков, куда я получила путевку, чтобы подкрепить силы. Эти две, недели спасли меня. Это было в начале 1942г.
Хочу рассказать о трагедии одной семьи. Ассистент нашей кафедры каждое утро уходил с сыном, чтобы поймать собаку или кошку для питания. Но ни разу им не удалось поймать — все животные были выловлены и съедены голодными. Их несколько поддержала крупная собака, которую привели пожилые люди, чтобы ее безболезненно усыпить. Эта собака какое-то время поддержала эту семью. Потом умерли жена и сын. Девочку сотрудники кафедры поддерживали своими крохами. Затем в начале 1942 г., когда открылся стационар для дистрофиков, в него получил путевку этот ассистент. То, что там готовили, он уносил домой для дочери, а от первых же порций этого хорошего питания у Алексея Ивановича начался голодный понос, и он вскоре умер. Оставшуюся его девочку поддержали сотрудники кафедры, и она осталась жива.
В 1942 г. повысилась норма хлеба. Члены семьи получали 250 г хлеба, а работающие — по 500 г. Можно было жить, хотя и не было никаких других продуктов. У нас не было даже столярного клея, который поддерживал жизнь у наших соседей. В марте 1942 г. случилось несчастье — мы потеряли хлебные карточки. Как это случилось, я не знаю. Хлопоты мои ничем не кончились. Алла спросила: «Мамочка, теперь мы умрем?». В институте я встретила знакомого работника обкома, который предложил эвакуироваться с заводом «Красный выборжец» — он уже грузился в эшелон. Итак, мы эвакуировались. Сначала в эшелоне, потом в машине, набитой людьми, по Ладожскому озеру до какого-то пункта, с тем, чтобы дальше следовать в эшелоне, сопровождая ребят-фэзэушников.
Это были дистрофики, страдавшие голодным поносом. Они ничего не могли сеть, еле дышали, не было возможности переодеть их в сухую одежду. И так мы ехали в теплушках (на верхних полках). Где-то на пути в Свердловск нас перегрузили в классные вагоны. Так мы доехали до Свердловска. Путь от Ленинграда занял 19 дней. За это время я поправилась, набралась сил. Но все пережитое, как в Ленинграде, так и в пути, настолько потрясло меня, что при виде улыбающихся людей в Свердловске я была возмущена: «Как это можно улыбаться в такое ужасное, голодное время».
В Свердловске мы жили несколько дней, получали питание, пока не появилась возможность поехать дальше к моим родителям на станцию Алтайская. Там работал мой отец на стройке дороги Барнаул-Сталинск. Жили они в простой теплушке без удобств. Там у родителей я оставила мою дочь 4-х лет. Я сочла необходимым пойти в военкомат просить послать меня на фронт. Это был 1942 год. На фронт меня не отправили, а предложили работать в эвакогоспитале -3727, находившемся в с.Троицком Алтайского края.
Вчера отмечали 69 годовщину снятия блокады Ленинграда, 872 день стал последним днём голода для большинства жителей. С 8 сентября 1941 года по 27 января 1944 года ленинградские медики, как и все умирая от истощения, не оставляли лечебной работы, на рабочем месте обучаясь новой специальности, потому как практически все нозологии претерпели существенные изменения и появились давно забытые болезни.
Уже через два месяца блокады — к ноябрю 1941 года более 20% стационарных пациентов страдали алиментарной дистрофией, к новому 1942 году – 80%, в марте стали выявлять случаи цинги, уже в мае цинготных были десятки тысяч. Туберкулёз, сыпной тиф, дизентерия и инфекционный гепатит были настоящим бедствием, не только потому, что не существовало специфического лечения, голод приводил к нетипичному течению, тем не менее, смертность от инфекций была невысокой.
За всё время блокады в результате бомбёжек и артобстрелов от осколочных ранений пострадало 50 529 человек, из которых выжили 33 728. Средняя продолжительность лечения раненых — 28 дней, процент летальных исходов в хирургических госпиталях был низким, большинство раненых выздоравливало, максимум в 20% летальности был зафиксирован в первой половине 1942 года, что объяснялось большим количеством больных алиментарной дистрофией.
Возросло число бытовых и производственных травм за счёт привлечения к труду детей и подростков, засыпавших от усталости и из-за голодного обморока попадавших в работающие механизмы. Создавались местные санитарные части с широкой сетью медицинских пунктов и санитарных постов, на 200-300 трудармейцев выделяли санпост с сандружинницей, пост с медицинской сестрой обслуживал 500-600 человек, врачебный медицинский пункт – 1500—2100. Один санитарный врач должен был обслуживать до 3-4 тысяч тружеников тыла.
Хронические болезни никуда не делись, но стационарное лечение было доступно только в крайне тяжёлых случаях, что создало иллюзию резкого уменьшения, к примеру, ревматизма. В период блокады заметно реже встречались такие заболевания, как инфаркт миокарда, сахарный диабет, тиреотоксикоз, практически не отмечались аппендицит, холецистит, язвенная болезнь желудка. В результате истощения и отёков, язвы нижних конечностей были крайне обширными, с некрозами и инфицированием, нередко приводили к смерти.
В структуре заболеваемости 1942 -1945 гг. отмечен рост сердечно-сосудистых заболеваний, но увеличение числа больных в большей степени проявилось не в период наиболее сильного голода, а значительно позже. Во время блокады выявлялась тяжёлая стенокардия, возможно за счёт мобилизации внутренних ресурсов «на победу», лёгкие варианты не замечались. Но психические расстройства, наоборот, возросли, в 1942 году в двух действовавших психиатрических больницах находилось на лечении 7500 человек.
Весной 1942 года резко возросла остро развивающаяся форма гипертонической болезни, первыми её начали выявлять офтальмологи, с 1943 года был отмечен значительный рост госпитализаций. Сразу после окончания войны и 5 – 10 лет спустя кардиологи Волынский З. М. и Исаков И. И. обследовали 40 000 ленинградцев. Частота гипертонии у фронтовиков была выше в 2 – 3 раза, у переживших блокаду без дистрофии – в 1.5 раза, а после алиментарной дистрофии – в 4 раза.
И сразу же возглавила здесь врачебный участок с небольшим персоналом, но ворохом нерешенных проблем. Трудно было на первых порах, и не кому было помочь, подсказать и поправить: полагалась только на себя, на знания, да помогала молодому врачу завидная энергия. Они были главной опорой во всех невзгодах первых нелегких месяцев. Быстро пролетела нарядная осень, отвьюжила зима, отзвенели капели. Могла ли Зинаида Мартыновна знать в тот первый летний месяц сорок первого, что скоро все резко изменится не только в ее судьбе, но и в судьбе Родины.
Ей очень хорошо запомнился ясный, солнечный и ласковый день – 22 июня. Воскресенье многие собирались провести на лоне природы, проведать детей в пионерском лагере. Но по радио прозвучало страшное слово «ВОЙНА». И Зинаиду Мартыновну сразу же призвали в город Бийск, где уже было развернуто несколько госпиталей. И, надо сказать, что развертывание их было проведено очень организованно.
Госпиталь, в который молодого доктора направили начальником хирургического отделения, размещался в зданиях универмага, гостиницы и Госбанка. Работа была сначала исключительно организационная: приводили в порядок отделения, готовились к приему раненых. Заботой персонала палаты стали уютными, чистыми, с массой цветов, которые приносили жители Бийска. Это было легко, потому что все предприятия города стали шефами госпиталей. И куда бы мы ни обращались, все выкладывали сполна и от души: и зеркала, и посуду, и многое другое – что ни попросишь.
Когда пришло время принимать больных, врачи материально и морально были готовы. В первые дни начала приема раненых и больных с фронта было очень трудно. У Зинаиды Мартыновны врачебный стаж – 10 месяцев, а потом ведь к таким больным она не привыкла. Никогда такого количества раненых и калек не видели. Но сетовать и плакать было некогда. Бойцам надо было оказывать помощь.
Отделение Зинаиды Мартыновны предназначалось для тяжело раненых. В основном ранения нижних конечностей - уже инвалиды с костылями, без рук. Несмотря на такое гнетущее состояние, врачи старались, как могли, поднимать их настроение, укреплять дух. Своими силами организовывали концерты, пели и танцевали, ставили маленькие инсценировки. Приглашали учеников школ Бийска, они тоже старались, как могли, скрасить жизнь раненым.
Зинаида Мартыновна говорила, что за эти несколько недель буквально перевернулась вся ее жизнь. Тихая и мирная, казавшаяся теперь уже такой далекой, работа в деревне была взорвана суетой, стонами, кровью, в общем, всеми атрибутами военного хирургического отделения.
Концерты и выступления перед ранеными – дело, конечно, нужное, но не самое главное. Другие проблемы больше всего волновали ее в те дни, главная из которых: «Где взять вчерашней студентке опыт хирурга?». Ведь помощи ждут сейчас, сию минуту. Один за другим подходили к городу эшелоны с ранеными. Надо было работать, работать и учиться.
Коллектив отделения, который возглавила Зинаида Мартыновна, боролось за жизни раненых. Главной задачей и для нее, как заведующей, так и для всех ее помощниц было восстановить их силы и способность держать оружие бойцам.
Проходили месяцы лечения, уезжали на фронт вчерашние пациенты. «Радостью наполнялось в такие дни мое сердце,» - вспоминала Зинаида Мартыновна – «значит, я что-то умею, значит, есть и доля моего участия в этой страшной войне».
Наступил 1943-й год – новый жизненный этап для Зинаиды Мартыновны. Застучали на стыках колеса вагонов, все дальше на юг уходит от Москвы воинский эшелон, а в одной из его теплушек едет на фронт Зинаида Мартыновна. Далекий Бийск, госпиталь, родители, муж, от которого с фронта давненько не было писем, будущая работа вереницей кружились в голове, сменяя друг друга.
«На одном из перегонов неподалеку от фронта фашистские самолеты обрушили на наш эшелон свой страшный груз» - вспоминала Зинаида Мартыновна. – «Чудом я уцелела в этой первой бомбежке. Были потом и другие, не менее страшные, но эту, первую, я запомнила на всю жизнь. Все испугались, побежали куда-то, а мы с подругой сидим, затаились – так и не попала в нас бомба. Впервые я испытала то, о чем столько слышала от раненых».
На Украинском фронте в полевом передвижном госпитале №280 Зинаида Мартыновна тоже была начальником хирургического отделения. Там медлить было нельзя. Отдыха практически не имели. Если кто-нибудь сменит, то только на несколько минут. Потому что хирургов было мало, а раненых – целые поля.
Приходит эшелон летучка. Надо выгружать раненых, а куда? На поле. А в апреле были еще заморозки. И вот это-то поле и бомбит фашист. А раненые, они же не могут этому препятствовать – абсолютно беззащитные. «Летит самолет и обстреливает, все уничтожает. Жутко вспоминать» - говорила Зинаида Мартыновна.
В операционной работали сутками. Так уставали порой, что иногда спускаешься по лестнице из операционной и тут же падаешь.
Старобельск. Кантемировка. Тяжелые кровопролитные бои. Тысячи раненых, тысячи срочных операций. Огромные, нескончаемые очереди вокруг госпиталя. Стоны и крики. Этому, казалось тогда, не будет конца. За всю войну не выпало ни одного дня, чтобы не было операции. Приходилось делать все – и оперировать, и переливать кровь, и делать перевязки, и накладывать гипс. И это в условиях, максимально приближенных к передовой, под постоянными артобстрелами и бомбежками.
Счастье остаться жить. Счастье спасти жизнь человеку. Сколько их, спасенных жизней за годы войны? В среднем, Зинаида Мартыновна делала в день по 15 операций, и если умножить это на количество дней войны, сколько получится? Много получится… И как радостно осознавать, что многие из пациентов вновь становились в строй, шли к ПОБЕДЕ, завоевали ее и потом еще долго жили под мирным небом.
Я всегда буду помнить тебя, моя любимая бабушка и постараюсь быть достойной твоей памяти.
Батищева Мария Вячеславовна,
врач акушер-гинеколог, г. Бийск, Алтайского края
Воспроизводство населения России после 2013-2014 годов стало драматически ухудшаться. Из-за каскадных демографических реакций количество людей трудоспособного возраста ежегодно сокращается на миллион, низкая рождаемость свидетельствует о вымирании. У здравоохранения и правительства ресурсы для выхода из кризиса исчерпаны. Спасти положение может только чудо. Возможно ли оно?
С началом Великой Отечественной войны в июле–сентябре 1941 года из Ленинграда было эвакуировано более 400 тыс. горожан. 8 сентября город оказался в блокаде. Вторая волна эвакуации пришлась на сентябрь–апрель 1941–1942 годов. По льду Ладожского озера Дорогой жизни отправлено в тыл более 600 тыс. жителей. В третью волну (май–октябрь 1942 года) выведено из окружения около 500 тыс. человек. Общее число эвакуированных составило 1,7 млн.
Из-за голода, бомбежек и артобстрелов в первый блокадный год погибли 675 тыс. горожан. Если бы не эвакуация, число жертв могло оказаться значительно больше. К 1942 году количество жителей сократилось до 622 тыс., к 1943 году – до 546 тыс.
В пересчете на 1 тыс. населения максимальные демографические потери случились в 1942 году. Смертность превысила довоенные показатели в 19 раз. От бомбежек и обстрелов погибли 16 747 человек – 3% всех потерь. Остальные жертвы пришлись в основном на голодные смерти: алиментарная дистрофия, авитаминозы и др. Самым тяжелым был рубеж 1941–1942 годов. Суточные порции хлеба снизились для рабочих и инженеров до 250 г, остальным жителям – до 125 г. Пик младенческой смертности был в 1942 году, превысив уровень 1940 года в 1,8 раза.
Главными повреждающими здоровье факторами, по оценке медиков, стали «...голод, холод и ежедневное психическое напряжение от опасностей для жизни. Они взаимно отягощали друг друга, усугубляя нарушения жизнедеятельности организма». У женщин наиболее частым гинекологическим заболеванием была аменорея – прекращение в организме ежемесячных циклических процессов. Эндокринные и нервные нарушения приводили к атрофии яичников, торможению созревания яйцеклеток, дистрофическим изменениям половых органов вплоть до выпадения матки. При обследованиях в 1941–1942 годах взрослых женщин «аменорея военного времени» обнаруживалась у 80–90%. Стали невозможными не только зачатия, но и вообще интимная жизнь.
В результате число браков уменьшилось в шесть раз: от 12,6% в 1940 году до 2% в 1942-м. Частота репродуктивных половых контактов сократилась в два раза.
Однако в 1943 году вдруг случился всплеск репродуктивной энергии и свадебный фейерверк. Количество браков превысило довоенный уровень – 13,2%. Со сдвигом на один год, в 1944 году, взлетела рождаемость, превысив уровень 1940 года, соответственно 31% и 23,6%. При этом жизнеспособность младенцев сохранялась стабильной: частота мертворождений варьировала в интервале 1,7–2,1%. Хотя антропометрические параметры плодов (длина и масса тела) снизились.
Для оптимизации питания беременных и детей в июне 1942 года был создан совет по питанию. Ученые Педиатрического института разработали рецептуры питательных смесей из доступных заменителей: соевое молоко, восстановленное растительное масло из олифы, хвоя, дрожжевой суп и др. Принято постановление о введении дополнительных норм питания беременных и после родов в течение двух месяцев. Детская смертность от обычных заболеваний, за вычетом алиментарной дистрофии, стала снижаться: с 245 случаев (на 1 тыс. живорожденных) в 1942 году до 142 в 1943-м.
Беби-бум в осажденном Ленинграде противоречит всем канонам медико-санитарной науки. «Умереть должны были все», а «...они держались, жили вопреки научным расчетам...», писал один из блокадных врачей М. Фролов. Поэтесса Вера Инбер в стихотворении «Пулковский меридиан» так описывала блокадное педиатрическое «чудо»: «Но встречный – в одеяльце голубом,/ Мальчишечка грудной – само здоровье,/ Хотя не женским, даже не коровьим,/ А соевым он вскормлен молоком...»
В 1943 году существенных экономических изменений в жизни ленинградцев не случилось. Вопреки этому общая смертность с 1943 года стала поразительно уменьшаться, и к 1944-му ее уровень (17%) оказался ниже довоенного (17,5%). Как такое могло произойти?
По законам психодемографии накануне 1943 года должно было свершиться что-то духовно великое. Действительно, к концу 1942 года в битве под Сталинградом наступил критический момент: на карте истории оказалась судьба Отечества. И «вдруг» – 31 января добровольно сдался в плен командующий немецкой армией фельдмаршал Паулюс, а 2 февраля Красная армия одержала сокрушительную победу в тяжелейшей за всю военную историю битве.
Эта вдохновляющая весть, сугубо нематериальное явление, вызвала у людей взлет социального оптимизма и уверенности в начале великого перелома. В самом Ленинграде 18 января 1943 года было прорвано кольцо окружения. Образовался узкий коридор, по которому в город под обстрелом немцев пошли поезда с продуктами и вооружением. А через год, 27 января 1944 года, блокада была снята, продлившись 872 дня.
Значение психического состояния для репродуктивного потенциала отмечали многие работавшие в блокаду врачи. По мнению профессора М. Черноруцкого, в механизмах развития аменореи 1941–1942 годов ведущая роль принадлежала психосоматическому фактору. Улучшение женского здоровья в значительной мере определялось «...снижением нервного напряжения и положительными эмоциями в ожидании снятия блокады». К весне 1944 года частота аменорей у женщин сократилась до 16%, к лету 1944-го – до 6–8%.
Представленные материалы, достоверность которых не вызывает сомнений, подтверждают огромное значение духовно-эмоциональных факторов в обеспечении биологической жизнеспособности человеческого организма. Этим закладываются основания научного оптимизма для решения современных проблем воспроизводства населения. Демографическое возрождение России возможно, если будут найдены вдохновляющие общество великие социальные решения.
