Мусик, поговори с этим гражданином! (Брунс)
В моем доме, пожалуйста, не становитесь ни на какие колени. («Мусик»)
133. - Сей гарнитур - бывшая собственность супруги моей, ныне пребывающей на смертном одре в Воронеже. Не по собственной дерзости, а токмо волею пославшей мя жены, дабы усладить последние минуты ея, решился я обеспокоить вас. Готов не поскупиться и заплатить сколько угодно. Хоть двадцать рублей. (Отец Федор)
Двадцать рублей за прекрасный гостиный гарнитур? Мусик, это псих! Ей-богу, псих. (Брунс)
Я не псих, а только выполняю волю пославшей мя жены. (Отец Федор)
Черт, опять ползать начал! Мусик, он опять ползает! (Брунс)
134. - Мебель я вам продам за двести пятьдесят рублей, не меньше. (Брунс)
Не корысти ради, а токмо во исполнение воли больной жены… (Отец Федор)
Знаете, моя жена тоже больна, но на этом основания я не требую, чтобы вы… продали мне ваш пиджак за тридцать копеек. (Брунс)
Возьмите даром. (Отец Федор)
Вы эти ваши шутки бросьте. Двести пятьдесят - и ни копейкой меньше. (Брунс)
135. - Мусик, пригласи Ерофея Палыча. Пусть проводит гражданина. (Брунс)
Ерофей Палыч, можно вас на минутку? Проводите. («Мусик»)
136. Альпийское нищенство! Святое дело!.. Давай денги! Денги давай, я тебе говорю! Давай денги! (Бендер)
137. Обратите внимание, предводитель, великие люди - Коля и Мика. Давайте и мы увековечимся! Забьем Мике баки. Напишем «Киса и Ося были тут». (Бендер)
138. - Куда девал сокровища убиенной тобой тещи? Говори, покайся, грешник! (Отец Федор)
А, конкурирующая фирма! (Бендер)
Держите его, он украл нашу колбасу! (Киса)
Отдай колбасу, дурак! Я всё прощу! (Бендер)
Снимите меня! Я отдам колбасу! (Отец Федор)
139. - Матушка! (Отец Федор)
Никакая я вам не матушка, я царица Тамара. В моем царстве, пожалуйста, не становитесь ни на какие колени! («Мусик»)
Не корысти ради, а… (Отец Федор)
А токмо волей пославшей тя жены. Знаю. («Мусик»)
Откуда вы знаете? (Отец Федор)
Да уж знаю! Зашли бы, сосед! Наливочки выпьем, в 66 поиграем, а? («Мусик»)
Зайду на неделе. (Отец Федор)
140. Ой, ангелочки! Не корысти ради, а токмо волею пославшей мя царицы Тамары… Люди! Покайтесь публично! (Отец Федор)
141. Вы скоро совсем отупеете, мой бедный друг. До Ялты, Киса, вам не дойти. (Бендер)
142. - Так вот, за нами следят уже два месяца. Вероятно, завтра на конспиративной квартире нас будет ждать засада. Мы рады встретить в этой тревожной обстановке преданного борца. Я надеюсь с вашей помощью спасти отца русской демократии. Я дам вам парабеллум. (Бендер)
Я готов для спасения отца русской демократии оказать финансовую помощь. (Кислярский)
Вы - верный сын Отечества. Пятьсот рублей могут спасти гиганта мысли. (Бендер)
Скажите, а двести рублей не могут спасти гиганта мысли? (Кислярский)
Я думаю, торг здесь неуместен! (Киса)
143. - Давайте вскроем! (Киса)
Да ну вас к черту! Пропадайте здесь с вашим стулом, а мне моя жизнь дорога, как память! (Бендер)
144. Это был первый удар большого крымского землетрясения 1927 года. Землетрясение встало на пути великого комбинатора! (Автор)
145. - Ипполит Матвеевич! Ипполит Матвеевич, дорогой! (Бендер)
Нашли? (Киса)
В том-то и дело, что нашел! Киса, черт вас раздери! Гениальная комбинация, блестяще проведенная до конца. Античное приключение. (Бендер)
146. - А пока, дорогуша, мы можем отдохнуть. Считайте, что деньги у вас в кармане… А между прочим, предводитель, зачем вам деньги? (Бендер)
То есть как зачем? Как зачем? Ерунда какая-то… (Киса)
Ну а что вы купите, Кисуля? Ведь у вас никакой фантазии. Нет, денег я вам не дам, это баловство. Лучше возьму-ка я вас к себе в секретари. Сорок рублей в месяц, спецодежда, чаевые, а? Устраивает мое предложение?.. Ну-ну-ну, я пошутил. Будут у вас деньги. Будете крем-марго кушать, батистовые портянки носить. Заседание продолжается… (Бендер)
5. «Иван Васильевич меняет профессию» (1973)
По мотивам пьесы Михаила Булгакова «Иван Васильевич»
Грозный, Бунша - Юрий Яковлев
Милославский - Леонид Куравлев
Шурик - Александр Демьяненко
Феофан - Савелий Крамаров
Зина - Наталья Селезнева
Ульяна Андреевна - Наталья Крачковская
Шпак - Владимир Этуш
Якин - Михаил Пуговкин
Сценаристы Яков Костюковский и Морис Слободской, вместе с которыми Гайдай написал сценарии к трем первым своим суперхитам, в семидесятых годах отказались продолжать сотрудничество с режиссером. Зарекомендовавшему себя в комедийной драматургии дуэту попросту не хотелось заниматься интерпретацией классики, а Гайдай после «Бриллиантовой руки» был настроен именно на такую смену курса.
Поэтому, начиная с «12 стульев», постоянным соавтором Гайдая стал писатель-юморист Владлен Бахнов. В случае переложения для экрана культового романа Ильфа и Петрова Бахнову пока еще не удалось проявить свой личный талант комедиографа, ибо в двухсерийном фильме про великого комбинатора скрупулезно использовался лишь оригинальный авторский текст.
Совсем другой оборот дело приняло, когда Гайдай вознамерился экранизировать пьесу Михаила Булгакова «Иван Васильевич», написанную в середине 1930-х. Режиссер решил перенести действие этой комедии в современность, то есть в семидесятые годы. А это, разумеется, требовало радикальной переработки текста.
В конце концов тандем соавторов Бахнова и Гайдая пришел к некой «золотой середине»: в сценарий «Ивана Васильевича» было перенесено всё лучшее из булгаковского текста, но многое оказалось осовременено и оттого заблистало новыми, зачастую более яркими, красками. В результате картина «Иван Васильевич меняет профессию» снискала такой успех, к которому и близко не приближалась ни одна из театральных постановок этой же пьесы.
Мало про какую экранизацию допустимо сказать, что она получилась лучше литературного оригинала, но гайдаевский «Иван Васильевич», пожалуй, является ярчайшим исключением из этого правила. Булгаковские герои Бунша, Милославский, Шпак и Якин после 1973 года навек запечатлелись в народном сознании, как персонажи с лицами любимцев публики Яковлева, Куравлева, Этуша и Пуговкина.
1. - Тoварищ Тимoфеев, кoгда этo кoнчится? (Бунша)
Сейчас заканчиваю. (Шурик)
Я спрашиваю, кoгда кoнчатся ваши безответственные опыты, в результате кoтoрых oбестoчивается весь наш кoрпус, пoнимаете? (Бунша)
Если бы вы знали, Иван Васильевич, над каким пoлезнейшим изобретением я работаю, какие опыты ставлю, вы бы так не гoвoрили! (Шурик)
Опыты с электричествoм, дoрoгoй тoварищ, нужнo ставить на рабoте, а дома электрическую энергию следует испoльзoвать исключительно в мирных, дoмашних целях! (Бунша)
2. А я вам как представитель oбщественнoсти заявляю: прекратить! Сегoдня вы пережгли прoбки, понимаете, а завтра - пережжете весь дoм! (Бунша)
«12 стульев» - одна из лучших комедий, которую снял известный советский режиссёр Леонид Гайдай в 1971 году по одноимённому роману И. Ильфа и Е. Петрова. Комедия снята в двух сериях: «Лёд тронулся» и «Заседание продолжается». Премьера комедии состоялась 21 июня 1971 года.
Для исполнения роли — Остапа Бендера, Гайдай пригласил Арчила Гомиашвили, а на роль Кисы Воробьянинова был утверждён Ростислав Плятт, вместо серьёзно заболевшего Сергея Филиппова. Но Филиппов уверил, что готов сниматься, несмотря ни на что. Узнав о таком желании, Плятт отказался от роли Кисы в пользу Филиппова, хотя сам без роли не остался. В киноленте Ростислав Плятт читает слова от автора.
На роль мадам Грицацуевой претендовали Г. Волчек и Н. Мордюкова. Мордюковой было отказано в исполнении этой роли, так показалась Гайдаю не смешной. Предпочтительнее оказалась Галина Волчёк, но звукооператор Владимир Крачковский предложил на эту роль свою жену — Наталью Крачковскую. Глянув на неё, Гайдай сказал: «Вот она, мечта поэта».
Цитаты из фильма 12 стульев пользуются большой популярностью в обществе. Данная подборка цитат напомнит вам лучшие моменты советской комедии.
Почём опиум для народа?
Заседание продолжается! Лед тронулся, господа присяжные заседатели!
Может быть, тебе дать ещё ключ от квартиры, где деньги лежат?
Командовать парадом буду я!
Есть еще от жилетки рукава, круг от бублика и мёртвого осла уши.
Кто, по-вашему, этот мощный старик? Не говорите, вы не можете этого знать. Это – гигант мысли, отец русской демократии и особа, приближенная к императору.
Эх, Киса, - сказал Остап, - мы чужие на этом празднике жизни.
У нас хотя и не Париж, но милости просим к нашему шалашу.
Отдай колбасу, отдай колбасу, дурак! Я всё прощу!
Мальчик… Разве плох? Кто скажет, что это девочка, пусть первым бросит в меня камень!
Папаша, вы пошлый человек!
Обниматься некогда, - сказал он. Прощай любимая. Мы разошлись как в море корабли.
Пан или пропал. Я выбираю пана, хотя он и явный поляк.
Всю контрабанду делают в Одессе, на Малой Арнаутской улице.
Вот тебе седина в бороду! Вот тебе бес в ребро!
Первый ход - Е2-Е4, а там… А там посмотрим.
Что же вы на меня смотрите, как солдат на вошь? Обалдели от счастья?
Половина моя - половина наша…
Вас обманули, это не мексиканский тушкан, это шанхайский барс
Господа! Дети вас не забудут!
Контора пишет
Цитаты Эллочки Людоедки
У вас вся спина белая (шутка)
Не учите меня жить
Парниша. (По отношению ко всем знакомым мужчинам, независимо от возраста и общественного положения.)
Хо-хо! (Выражает, в зависимости от обстоятельств, иронию, удивление, восторг, ненависть, радость, презрение и удовлетворенность.)
Поедем на таксо. (Знакомым мужского пола)
Толстый и красивый. (Употребляется как характеристика неодушевлённых и одушевлённых предметов)
Цитаты Кисы Воробьянинова
Господа! Господа! Неужели вы нас будете бить?
- Да ещё как!
Держите его! Он украл нашу колбасу!
Поедемте в нумера!
Цитаты других героев
Дуся! Вы меня озлобляете. Я человек, измученный нарзанами.
У источника не могу. От источника у меня начались видения.
Согласие есть продукт при полном непротивлении сторон.
Ответ есть эквивалент мысли.
Туды его в качель
Гроб, он работу любит
Мусик!!! Готов гусик?
Не корысти ради, а токмо волею пославшей мя жены
Птицы, покайтесь в своих грехах публично!
Я отдам колбасу! Снимите меня!
Где-то теперь рыщет Воробьянинов?
…И пошел от меня прочь, в публичный дом должно быть
Илья Ильф и Евгений Петров
Не задумывайтесь. Молчите. И не забывайте надувать щеки.
Остап со вчерашнего дня еще ничего не ел. Поэтому красноречие его было необыкновенно.
Искусство сумасшедших, пещерная живопись или рисунок, сделанный хвостом непокорного мула, по сравнению с транспарантом Остапа казались музейными ценностями.
Воздух чист, и в голову лезут умные мысли!
Остап вытер свой благородный лоб. Ему хотелось есть до такой степени, что он охотно съел бы зажаренного шахматного коня.
… дышите глубже - вы взволнованы!
О-25
Когда в доме появилась плита с турбо-грилем, то фирменным блюдом моей жены стал лещ, приготовленный в вышеупомянутом устройстве. Успех данного блюда зависит от двух факторов - лещ должен быть свежепойманным и максимально большим. Поэтому перед каждым выездом на рыбалку я стал получать соответствующий наказ.
Прогноз погоды был далеко не волшебный, обещали смену ветра на восток и высокое давление. Решили, что противопоставим данным обстоятельствам мастерство и знание "рабочих" точек. Ну а чтобы немного упростить эту задачу, произвёл небольшой тюннинг своего ящика, впихнув в него эхолот.
Итак, утро, выезжаем
С рассветом были уже на льду, начать решили с ловли на 4-х метрах в прибрежной зоне. Имея уже определённый опыт рыбалки именно здесь, сразу берусь за удочку с чёртиком. Сначала никакой реакции, но после прикорма мормышем дело пошло. Мерный окунь от 300 г и выше стал регулярно поклёвывать, доставляя массу удовольствия при вываживании на тонкой леске. "Выход" окуня заканчивается, уезжаем на обед в домик. После обеда решил пробежаться по ближайшим корягам с балансиром. На очередном взмахе чувствую что то есть. Мы называем это "подвисание". Странно, вроде рыба не крупная по ощущениям, но в 110-ю лунку не идёт. Пользуюсь багориком, и вот результат - не забагрен, ртом как положено.
Эту рыбу не понять - на мормышку мы клевать не хотим, зато кушаем пятёрочку-рапалу. Пробую ловить дальше, подлещик больше не атакует, но через некоторое время чёткая поклёвка и щучка под кило оказалась очень кстати на ужин, но сначала решаем поставить спускники. Ставить их абы где, авось клюнет - не наш метод, поэтому едем на снегоходе по руслу, периодически сверлимся 110-м буром и опускаем эхолот. Рыба есть почти везде, правда стоит вполводы или подо льдом. Выбираем участок с наибольшей концентрацией, ставим 4 спускника на глубинах от 6 до 9 метров. Вскоре появляются и первые дивиденды
После ужина, уже по темноте, переставляем спускники туда, где были сработки - на 8,5 метров.
Потом стандартная программа виски-нарды-чай-отбой.
С утра проверяем спускники - на всех по 1-2 лещишки до кила. Еще с вечера поставили палатку на окунёвых лунках, закормили их как следует и засыпали снегом, поэтому сверлится было не нужно, тихонечко начинаем ловить. Тут нас уже ждали, поскольку поклёвки начались сразу. Ловлю сначала на триста, затем на пятьсот, ну а потом попался вот это экземпляр
Потом подряд ещё несколько штук и всё. Выход был не долгим, но от этого не менее волнующим. Не менее интересные события ждали нас и у сработавших спускников. Кто- то очень не хотел лезть в 150-ю лунку. Тут было всё как надо -и два багра, и пешня и вот он, красавец.
В два часа снова короткий выход окуня, уже вперемешку с "фанерой". На этом заканчиваем, поймано достаточно
Дома, пока разгружал -разбирал вещи, вижу, что лещ стремительно теряет в весе
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Глава XL
Зеленый мыс
Инженер Брунс сидел на каменной веранде дачи на Зеленом Мысу под большой пальмой, накрахмаленные листья которой бросали острые и узкие тени на бритый затылок инженера, на белую его рубашку и на гамбсовский стул из гарнитура генеральши Поповой, на котором томился инженер, дожидаясь обеда.
Брунс вытянул толстые наливные губы трубочкой и голосом шаловливого карапуза протянул:
Му‑у‑усик!
Дача молчала.
Тропическая флора ластилась к инженеру. Кактусы протягивали к нему свои ежовые рукавицы. Драцены гремели листьями. Бананы и саговые пальмы отгоняли мух с лысины инженера, розы, обвивающие веранду, падали к его сандалиям.
Но все было тщетно. Брунс хотел обедать. Он раздраженно смотрел на перламутровую бухту и далекий мысик Батума и певуче призывал:
Му‑у‑усик! Му‑у‑у‑сик!
Во влажном субтропическом воздухе звук быстро замирал. Ответа не было. Брунс представил себе большого коричневого гуся с шипящей жирной кожей и, не в силах сдержать себя, завопил:
Мусик!!! Готов гусик?!
Инженер, свернувший уже привычные губы в трубочку, немедленно ответил:
Мусик! Ты не жалеешь своего маленького мужика!
Пошел вон, обжора! - ответили из комнаты.
Но инженер не покорился. Он собрался было продолжить вызовы гусика, которые он безуспешно вел уже два часа, но неожиданный шорох заставил его обернуться.
Из черно‑зеленых бамбуковых зарослей вышел человек в рваной синей косоворотке, опоясанный потертым витым шнурком с густыми кистями и в затертых полосатых брюках. На добром лице незнакомца топорщилась лохматая бородка. В руках он держал пиджак.
Где здесь находится инженер Брунс?
Я инженер Брунс, - сказал заклинатель гусика неожиданным басом, - чем могу?
Человек молча повалился на колени. Это был отец Федор.
Вы с ума сошли! - воскликнул инженер, вскакивая. - Встаньте, пожалуйста!
Не встану, - ответил отец Федор, водя годовой за инженером и глядя на него ясными глазами.
Встаньте!
Не встану!
И отец Федор осторожно, чтобы не было больно, стал постукивать головой о гравий.
Мусик! Иди сюда! - закричал испуганный инженер. - Смотри, что делается. Встаньте, я вас прошу! Ну, умоляю вас!
Не встану! - повторил отец Федор.
На веранду выбежала Мусик, тонко разбиравшаяся в интонациях мужа.
Завидев даму, отец Федор, не подымаясь с колен, проворно переполз поближе к ней, поклонился в ноги и зачастил:
На вас, матушка, на вас, голубушка, на вас уповаю!
Тогда инженер Брунс покраснел, схватил просителя под мышки и, натужась, поднял его, чтобы поставить на ноги, но отец Федор схитрил и поджал ноги. Возмущенный Брунс потащил странного гостя в угол и насильно посадил его в полукресло (гамбсовское, отнюдь не из воробьяниновского особняка, но из гостиной генеральши Поповой).
Не смею, - забормотал отец Федор, кладя на колени попахивающий керосином пиджак булочника, - не осмеливаюсь сидеть в присутствии высокопоставленных особ.
И отец Федор сделал попытку снова пасть на колени.
Инженер с печальным криком придержал отца Федора за плечи.
Мусик! - сказал он, тяжело дыша. - Поговори с этим гражданином. Тут какое‑то недоразумение.
Мусик сразу взяла деловой тон.
В моем доме, - сказала она грозно, - пожалуйста, не становитесь ни на какие колени!..
Голубушка!.. - умилился отец Федор. - Матушка!..
Никакая я вам не матушка. Что вам угодно?
Поп залопотал что‑то непонятное, но, видно, умилительное. Только после долгих расспросов удалось понять, что он, как особой милости, просит продать ему гарнитур из двенадцати стульев, на одном из которых он в настоящий момент сидит.
Инженер от удивления выпустил из рук плечи отца Федора, который немедленно бухнулся на колени и стал по‑черепашьи гоняться за инженером.
Почему, - кричал инженер, увертываясь от длинных рук отца Федора, - почему я должен продать свои стулья? Сколько вы ни бухайтесь на колени, я ничего не могу понять!
Да ведь это мои стулья! - простонал отец Федор.
То есть как это ваши? Откуда ваши? С ума вы спятили? Мусик! Теперь для меня все ясно! Это явный псих!
Мои, - униженно твердил отец Федор.
Что ж, по‑вашему, я у вас их украл? - вскипел инженер. - Украл? Слышишь, Мусик? Это какой‑то шантаж!
Ни боже мой, - шепнул отец Федор.
Если я их у вас украл, то требуйте судом и не устраивайте в моем доме пандемониума! Слышишь, Мусик! До чего доходит нахальство! Пообедать не дадут по‑человечески!
Нет, отец Федор не хотел требовать «свои» стулья судом. Отнюдь. Он знал, что инженер Брунс не крал у него стульев. О, нет. У него и в мыслях этого не было. Но эти стулья все‑таки до революции принадлежали ему, отцу Федору, и они бесконечно дороги его жене, умирающей сейчас в Воронеже. Исполняя ее волю, а никак не по собственной дерзости, он позволил себе узнать местонахождение стульев и явиться к гражданину Брунсу. Отец Федор не просит подаяния. О, нет! Он достаточно обеспечен (небольшой свечной заводик в Самаре), чтобы усладить последние минуты жены покупкой старых стульев. Он готов не поскупиться и уплатить за весь гарнитур рублей двадцать.
Что? - крикнул инженер, багровея. - Двадцать рублей? За прекрасный гостиный гарнитур? Мусик! Ты слышишь? Это все‑таки псих! Ей‑богу, псих!
Я не псих. А единственно выполняя волю пославшей мя жены:
О, ч‑черт, - сказал инженер, - опять ползать начал. Мусик! Он опять ползает!
Назначьте же цену! - стенал отец Федор, осмотрительно биясь головой о ствол араукарии.
Не портите дерева, чудак вы человек! Мусик, он, кажется, не псих. Просто, как видно, расстроен человек болезнью жены. Продать ему разве стулья? А? Отвяжется? А? А то он лоб разобьет.
А мы на чем сидеть будем? - спросила Мусик.
Купим другие.
Это за двадцагь‑то рублей?
За двадцать я, положим, не продам. Положим, не продам я и за двести: А за двести пятьдесят продам.
Ответом послужил страшный удар головой о драцену.
Ну, Мусик, это мне уже надоело.
Инженер решительно подошел к отцу Федору и стал диктовать ультиматум.
Во‑первых, отойдите от пальмы не менее чем на три шага. Во‑вторых, немедленно встаньте. В‑третьих, мебель я продам за двести пятьдесят рублей, не меньше. Такую и за триста не купишь.
Не корысти ради, - затянул отец Федор, поднявшись и отойдя на три шага от драцены. - А токмо во исполнение воли больной жены.
Ну, милый, моя жена тоже больна. Правда, Мусик, у тебя легкие не в порядке. Но я не требую на этом основании, чтобы вы: ну: продали мне, положим, ваш пиджак за тридцать копеек:
Возьмите даром, - пропел отец Федор.
Инженер раздраженно махнул рукой и холодно сказал:
Вы ваши шутки бросьте. Ни в какие рассуждения я больше не пускаюсь. Стулья оценены мною в двести пятьдесят рублей, и я не уступлю ни копейки.
Пятьдесят! - предложил отец Федор.
Мусик! - сказал инженер. - Позови Багратиона. Пусть проводит гражданина!
Не корысти ради:
Багратион!
Отец Федор в страхе бежал, а инженер пошел в столовую и сел за гусика. Любимая птица произвела на Брунса благотворное действие. Он начал успокаиваться.
В тот момент, когда инженер, обмотав косточку папиросной бумагой, поднес гусиную ножку к розовому рту, в окне появилось умоляющее лицо отца Федора.
Инженер, не оглядываясь, зарычал. Отец Федор исчез.
Весь день потом фигура отца Федора мелькала во всех концах дачи. То выбегала она из тени криптомерий, то возникала она в мандариновой роще, то перелетала через черный двор и, трепеща, уносилась к Ботаническому саду.
Инженер весь день призывал Мусика, жаловался на психа и на головную боль. В наступившей тьме время от времени раздавался голос отца Федора.
Сто тридцать восемь! - кричал он откуда‑то с неба.
Сто сорок один, - предлагал отец, - не корысти ради, господин Брунс, а токмо:
Наконец инженер не выдержал, вышел на середину веранды и, вглядываясь в темноту, начал размеренно кричать:
Черт с вами! Двести рублей! Только отвяжитесь.
Послышался шорох потревоженных бамбуков, тихий стон и удаляющиеся шаги. Потом все смолкло.
В заливе барахтались звезды. Светляки догоняли отца Федора, кружились вокруг головы, обливая лицо его зеленоватым, медицинским светом.
Ну и гусики теперь пошли! - пробормотал инженер, входя в комнаты.
Между тем отец Федор летел в последнем автобусе вдоль морского берега к Батуму. Под самым боком, со звуком перелистываемой книги, набегал легкий прибой, ветер ударял по лицу, и автомобильной сирене отвечало мяуканье шакалов.
В этот же вечер отец Федор отправил в город N жене своей Катерине Александровне такую телеграмму:
«Товар нашел вышли двести тридцать телеграфом продай что хочешь Федя».
Два дня он восторженно слонялся у Брунсовой дачи, издали раскланивался с Мусиком и даже время от времени оглашал тропические дали криками:
Не корысти ради, а токмо волею пославшей мя супруги!
На третий день деньги были получены с отчаянной телеграммой:
«Продала все осталась без одной копейки целую и жду Евстигнеев все обедает Катя».
Отец Федор пересчитал деньги, истово перекрестился, нанял фургон и поехал на Зеленый Мыс.
Погода была сумрачная. С турецкой границы ветер нагонял тучи. Чорох курился. Голубая прослойка в небе все уменьшалась. Шторм доходил до шести баллов. Было запрещено купаться и выходить в море на лодках. Гул и гром стояли над Батумом. Шторм тряс берега.
Достигши дачи инженера Брунса, отец Федор велел вознице‑аджарцу в башлыке подождать и отправился за мебелью.
Принес деньги я, - сказал отец Федор, - уступили бы малость.
Мусик, - застонал инженер. - Я не могу больше.
Да нет, я деньги принес, - заторопился отец Федор, - двести рублей. Как вы говорили.
Мусик! Возьми у него деньги! Дай ему стулья! И пусть сделает все это поскорее. У меня мигрень!..
Цель всей жизни была достигнута. Свечной заводик в Самаре сам лез в руки. Бриллианты сыпались в карманы, как семечки.
Двенадцать стульев один за другим были погружены в фургон. Они очень походили на воробьяниновские, с тою только разницей, что обивка их была не ситцевая, в цветочках, а репсовая, синяя, в розовую полосочку.
Нетерпение охватывало отца Федора. Под полою у него за витой шнурок был заткнут топорик. Отец Федор сел рядом с кучером и, поминутно оглядываясь на стулья, выехал к Батуму. Бодрые кони свезли отца Федора и его сокровища вниз на шоссейную дорогу, мимо ресторанчика «Финал», по бамбуковым столам и беседкам которого гулял ветер, мимо туннеля, проглатывавшего последние цистерны нефтяного маршрута, мимо фотографа, лишенного в этот хмурый денек обычной своей клиентуры, мимо вывески «Батумский ботанический сад» - и повлекли, не слишком быстро, над самой линией прибоя. В том месте, где дорога соприкасалась с массивами, отца Федора обдавало солеными брызгами. Отбитые массивами от берега, волны оборачивались гейзерами, подымались к небу и медленно опадали.
Толчки и взрывы прибоя накаляли смятенный дух отца Федора. Лошади, борясь с ветром, медленно приближались к Махинджаури. Куда хватал глаз, свистали и пучились мутные зеленые воды. До самого Батума трепалась белая пена прибоя, словно подол нижней юбки, выбившейся из‑под платья неряшливой дамочки.
Стой! - закричал вдруг отец Федор вознице. - Стой, мусульманин!
И он, дрожа и спотыкаясь, стал выгружать стулья на пустынный берег. Равнодушный аджарец получил свою пятерку, хлестнул по лошадям и уехал. А отец Федор, убедившись, что вокруг никого нет, стащил стулья с обрыва на небольшой, сухой еще кусочек пляжа и вынул топорик.
Минуту он находился в сомнении - не знал, с какого стула начинать. Потом, словно лунатик, подошел к третьему стулу и зверски ударил топориком по спинке. Стул опрокинулся, не повредившись.
Ага! - крикнул отец Федор. - Я т‑тебе покажу!
И он бросился на стул, как на живую тварь. Вмиг стул был изрублен в капусту. Отец Федор не слышал ударов топора о дерево, о репс и о пружины. В могучем реве шторма глохли, как в войлоке, все посторонние звуки.
Ага! Ага! Ага! - приговаривал отец Федор, рубя с плеча.
Стулья выходили из строя один за другим. Ярость отца Федора все увеличивалась. Увеличивался и шторм. Иные волны добирались до самых ног отца Федора.
От Батума до Синопа стоял великий шум. Море бесилось и срывало свое бешенство на каждом суденышке. Пароход «Ленин», чадя двумя своими трубами и тяжело оседая на корму, подходил к Новороссийску. Шторм вертелся в Черном море, выбрасывая тысячетонные валы на берега Трапезонта, Ялты, Одессы и Констанцы. За тишиной Босфора и Дарданелл гремело Средиземное море. За Гибралтарским проливом бился о Европу Атлантический океан. Сердитая вода опоясывала земной шар.
А на батумском берегу стоял крохотный алчный человечек и, обливаясь потом, разрубал последний стул. Через минуту все было кончено. Отчаяние охватило отца Федора. Бросив остолбенелый взгляд на навороченную им гору ножек, спинок и пружин, отец Федор попятился назад. Волна схватила его за ноги. Отец Федор завизжал и, вымокший, бросился на шоссе. Большая волна грянулась о то место, где только что стоял отец Федор, и, катясь назад, увлекла с собою весь искалеченный гарнитур генеральши Поповой. Отец Федор уже не видел этого. Он брел по шоссе, согнувшись и прижимая к груди мокрый кулак.
Он вошел в Батум, сослепу ничего не видя вокруг. Положение его было самое ужасное. За пять тысяч километров от дома, с двадцатью рублями в кармане доехать в родной город - было положительно невозможно.
Отец Федор миновал турецкий базар, на котором ему идеальным шепотом советовали купить пудру Коти, шелковые чулки и необандероленный сухумский табак, потащился к вокзалу и затерялся в толпе носильщиков.
Глава XLI
Под облаками
Через три дня после сделки концессионеров с монтером Мечниковым театр Колумба выехал в Тифлис по железной дороге через Махачкалу и Баку. Все эти три дня концессионеры, не удовлетворившиеся содержимым вскрытых на Машуке двух стульев, ждали от Мечникова третьего, последнего из колумбовских стульев. Но монтер, измученный нарзаном, обратил все двадцать рублей на покупку простой водки и дошел до такого состояния, что содержался взаперти - в бутафорской.
Вот вам и Кислые воды! - заявил Остап, узнав об отъезде театра. - Сучья лапа этот монтер. Имей после этого дело с теаработниками!
Остап стал гораздо суетливее, чем прежде. Шансы на отыскание сокровищ увеличились безмерно.
- В Тифлисе, - сказал Остап, - нам нечего лениться. Нужны деньги на поездку во Владикавказ. Оттуда мы поедем в Тифлис на автомобиле по Военно‑Грузинской дороге. Очаровательные виды. Захватывающий пейзаж. Чудный горный воздух! И в финале - всего сто пятьдесят тысяч рублей ноль ноль копеек. Есть смысл продолжать заседание.
Но выехать из Минеральных Вод было не так‑то легко. Воробьянинов оказался бездарным железнодорожным зайцем, и так как попытки его сесть в поезд оказались безуспешными, то ему пришлось выступить около «Цветника» в качестве бывшего попечителя учебного округа. Это имело весьма малый успех. Два рубля за двенадцать часов тяжелой и унизительной работы. Сумма, однако, достаточная для проезда во Владикавказ.
В Беслане Остапа, ехавшего без билета, согнали с поезда, и великий комбинатор дерзко бежал за поездом версты три, грозя ни в чем не виновному Ипполиту Матвеевичу кулакам. После этого Остапу удалось вскочить на ступеньку медленно подтягивающегося к Кавказскому хребту поезда. С этой позиции Остап с любопытством взирал на развернувшуюся перед ним панораму кавказской горной цепи.
Был четвертый час утра. Горные вершины осветились темно‑розовым солнечным светом. Горы не понравились Остапу.
Слишком много шику! - сказал он. - Дикая красота. Воображение идиота. Никчемная вещь.
У Владикавказского вокзала приезжающих ждал большой открытый автобус Закавтопромторга, и ласковые люди говорили:
Кто поедет по Военно‑Грузинской дороге - тех в город везем бесплатно.
Куда же вы, Киса? - сказал Остап. - Нам в автобус. Пусть везут, раз бесплатно.
Подвезенный автобусом к конторе Закавтопромторга, Остап, однако, не поспешил записаться на место в машине. Оживленно беседуя с Ипполитом Матвеевичем, он любовался опоясанной облаком Столовой горой и, находя, что гора действительно похожа на стол, быстро удалился.
Во Владикавказе пришлось просидеть несколько дней. Но все попытки достать деньги на проезд по Военно‑Грузинской дороге или совершенно не приносили плодов, или давали средства, достаточные лишь для дневного пропитания. Попытка взимать с граждан гривенники не удалась. Кавказский хребет был настолько высок и виден, что брать за его показ деньги не представлялось возможным. Его было видно почти отовсюду. Других же красот во Владикавказе не было. Что же касается Терека, то протекал он мимо «Трека», за вход в который деньги взимал город без помощи Остапа. Сбор подаяний, произведенный Ипполитом Матвеевичем, принес за два дня тринадцать копеек.
Тогда Остап извлек из тайников своего походного пиджака колоду карт и, засев у дороги при выезде из города, затеял игру в три карты. Рядом с ним стоял проинструктированный Ипполит Матвеевич, который должен был играть роль восторженного зрителя, удивленного легкостью выигрыша. Позади друзей в облаках рисовались горные кряжи и снежные пики.
- Красненькая выиграет, черненькая проиграет! - кричал Остап.
Перед собравшейся толпой соплеменных гор , ингушей и осетинов в войлочных шляпах Остап бросал рубашками вверх три карты, из которых одна была красной масти и две - черной. Любому гражданину предлагалось поставить на красненькую карту любую ставку. Угадавшему Остап брался уплатить на месте.
- Красненькая выиграет, черненькая проиграет! Заметил - ставь! Угадал - деньги забирай!
Горцев тешила простота игры и легкость выигрыша. Красная карта на глазах у всех ложилась направо или налево, и не было никакого труда угадать, куда она легла.
Зрители постепенно стали втягиваться в игру, и Остап для блезира уже проиграл копеек сорок. К толпе присоединился всадник в коричневой черкеске, в рыжей барашковой шапочке и с обычным кинжалом на впалом животе.
- Красненькая выиграет, черненькая проиграет! - запел Остап, подозревая наживу. - Заметил - ставь! Угадал - деньги забирай!
Остап сделал несколько пассов и метнул карты.
- Вот она! - крикнул всадник, соскакивая с лошади. - Вон красненькая! Я хорошо заметил!
- Ставь деньги, кацо, если заметил, - сказал Остап.
- Проиграешь! - сказал горец.
- Ничего. Проиграю - деньги заплачу, - ответил Остап.
- Десять рублей ставлю.
- Поставь деньги.
Горец распахнул полы черкески и вынул порыжелый кошель.
- Вот красненькая! Я хорошо видел.
Игрок приподнял карту. Карта была черная.
- Еще карточку? - спросил Остап, пряча выигрыш.
- Бросай.
Остап метнул.
Горец проиграл еще двадцать рублей. Потом еще тридцать. Горец во что бы то ни стало решил отыграться. Всадник пошел на весь проигрыш. Остап, давно не тренировавшийся в три карточки и утративший былую квалификацию, передернул на этот раз весьма неудачно.
- Отдай деньги! - крикнул горец.
- Что?! - закричал Остап. - Люди видели! Никакого мошенства!
- Люди видели, не видели - их дело. Я видел, ты карту менял, вместо красненькой черненькую клал! Давай деньги назад!
С этими словами горец подступил к Остапу. Великий комбинатор стойко перенес первый удар по голове и дал ошеломляющую сдачу. Тогда на Остапа набросилась вся толпа. Ипполит Матвеевич убежал в город. Вспыльчивые ингуши били Остапа недолго. Они остыли так же быстро, как остывает ночью горный воздух. Через десять минут горец с отвоеванными общественными деньгами возвращался в свой аул, толпа возвратилась к будничным своим делам, а Остап, элегантно и далеко сплевывая кровь, сочившуюся из разбитой десны, поковылял на соединение с Ипполитом Матвеевичем.
Довольно, - сказал Остап, - выход один: идти в Тифлис пешком. В пять дней мы пройдем двести верст. Ничего, папаша, очаровательные горные виды, свежий воздух: Нужны деньги на хлеб и любительскую колбаску. Можете прибавить к своему лексикону несколько итальянских фраз, это уж как хотите, но к вечеру вы должны насобирать не меньше двух рублей!.. Обедать сегодня не придется, дорогой товарищ. Увы! Плохие шансы!..
Спозаранку концессионеры перешли мостик через Терек, обошли казармы и углубились в зеленую долину, по которой шла Военно‑Грузинская дорога.
Нам повезло, Киса, - сказал Остап, - ночью шел дождь, и нам не придется глотать пыль. Вдыхайте, предводитель, чистый воздух. Пойте. Вспоминайте кавказские стихи. Ведите себя как полагается!..
Но Ипполит Матвеевич не пел и не вспоминал стихов. Дорога шла на подъем. Ночи, проведенные под открытым небом, напоминали о себе колотьем в боку, тяжестью в ногах, а любительская колбаса - постоянной и мучительной изжогой. Он шел, склонившись набок, держа в руке пятифунтовый хлеб, завернутый во владикавказскую газету, и чуть волоча левую ногу.
Опять идти! На этот раз в Тифлис, на этот раз по красивейшей в мире дороге. Ипполиту Матвеевичу было все равно. Он не смотрел по сторонам, как Остап. Он решительно не замечал Терека, который начинал уже погромыхивать на дне долины. И только сияющие под солнцем ледяные вершины что‑то смутно ему напоминали - не то блеск бриллиантов, не то лучшие глазетовые гробы мастера Безенчука.
До первой почтовой станции - Балты - путники шли в сфере влияния Столовой горы. Ее плотный слоновый массив с прожилками снега шел за ними верст десять. Путников обогнал сначала легковой автомобиль Закавтопромторга, через полчаса - автобус, везший не менее сорока туристов и не больше ста двадцати чемоданов.
- Кланяйтесь Казбеку! - крикнул Остап вдогонку машине. - Поцелуйте его в левый ледник!
После автомобилей долго еще в горах пахло бензинным перегаром и разогретой резиной. Звонко бренча, обгоняли путников арбы горцев. Навстречу из‑за поворота выехал фаэтон.
В Балте Остап выдал Ипполиту Матвеевичу вершок колбасы и сам съел вершка два.
- Я кормилец семьи, - сказал он, - мне полагается усиленное питание.
После Балты дорога вошла в ущелье и двинулась узким карнизом, высеченным в темных отвесных скалах. Спираль дороги завивалась кверху, и вечером концессионеры очутились на станции Ларс в тысяче метров над уровнем моря.
Переночевали в бедном духане бесплатно и даже получили по стакану молока, прельстив хозяина и его гостей карточными фокусами.
Утро было так прелестно, что даже Ипполит Матвеевич, спрыснутый горным воздухом, зашагал бодрее вчерашнего.
За станцией Ларс сейчас же встала грандиозная стена Бокового хребта. Долина Терека замкнулась тут узкими теснинами. Пейзаж становился все мрачнее, а надписи на скалах многочисленнее. Там, где скалы так сдавили течение Терека, что пролет моста равен всего десяти саженям, там концессионеры увидели столько надписей на скалистых стенках ущелья, что Остап, забыв о величественности Дарьяльского ущелья, закричал, стараясь перебороть грохот и стоны Терека:
Великие люди! Обратите внимание, предводитель. Видите, чуть повыше облака и несколько ниже орла. Надпись: «Коля и Мика, июль 1914 г. » Незабываемое зрелище! Обратите внимание на художественность исполнения! Каждая буква величиною в метр и нарисована масляной краской! Где вы сейчас, Коля и Мика?
Задумался и Ипполит Матвеевич.
Где вы, Коля и Мика? И что вы теперь, Коля и Мика, делаете? Разжирели, наверное, постарели? Небось теперь и на четвертый этаж не подыметесь, не то что под облака - имена свои рисовать.
Где же вы, Коля, служите? Плохо служится, говорите? Золотое детство вспоминаете? Какое же оно у вас золотое? Это пачканье‑то ущелий вы считаете золотым детством? Коля, вы ужасны! И жена ваша Мика противная женщина, хотя она виновата меньше вашего. Когда вы чертили свое имя, вися на скале, Мика стояла внизу на шоссе и глядела на вас влюбленными глазами. Тогда ей казалось, что вы второй Печорин. Теперь она знает, кто вы такой. Вы просто дурак! Да, да, все вы такие - ползуны по красотам! Печорин, Печорин, а там, гляди, по глупости отчета сбалансировать не можете!
Киса, - продолжал Остап, - давайте и мы увековечимся. Забьем Мике баки. У меня, кстати, и мел есть! Ей‑богу, полезу сейчас и напишу: «Киса и Ося здесь были».
И Остап, недолго думая, сложил на парапет, ограждавший шоссе от кипучей бездны Терека, запасы любительской колбасы и стал подниматься на скалу.
Ипполит Матвеевич сначала следил за подъемом великого комбинатора, но потом рассеялся и, обернувшись, принялся разглядывать фундамент замка Тамары, сохранившийся на скале, похожей на лошадиный зуб.
В это время, в двух верстах от концессионеров, со стороны Тифлиса в Дарьяльское ущелье вошел отец Федор. Он шел мерным солдатским шагом, глядя только вперед себя твердыми алмазными глазами и опираясь на высокую клюку с загнутым концом, как библейский первосвященник.
На последние деньги отец Федор доехал до Тифлиса и теперь шагал на родину пешком, питаясь доброхотными даяниями. При переходе через Крестовый перевал (2345 метров над уровнем моря) его укусил орел. Отец Федор замахнулся на дерзкую птицу клюкою и пошел дальше. Он шел, запутавшись в облаках, и бормотал:
Не корысти ради, а токмо волею пославшей мя жены!
Эту же фразу он повторял, войдя в Дарьяльское ущелье. Расстояние между врагами сокращалось. Поворотив за острый выступ, отец Федор налетел на старика в золотом пенсне.
Ущелье раскололось в глазах отца Федора. Терек прекратил свой тысячелетний крик. Отец Федор узнал Воробьянинова. После страшной неудачи в Батуме, после того, как все надежды рухнули, новая возможность заполучить богатство повлияла на отца Федора необыкновенным образом.
Он схватил Ипполита Матвеевича за тощий кадык и, сжимая пальцы, закричал охрипшим голосом:
Куда девал сокровище убиенной тобою тещи?
Ипполит Матвеевич, ничего подобного не ждавший, молчал, выкатив глаза так, что они почти соприкасались со стеклами пенсне.
Говори! - приказывал отец Федор. - Покайся, грешник!
Воробьянинов почувствовал, что теряет дыхание.
Тут отец Федор, уже торжествовавший победу, увидел прыгавшего по скале Бендера. Технический директор спускался вниз, крича во все горло:
Дробясь о мрачные скалы,
Великий испуг поразил сердце отца Федора. Он машинально продолжал держать предводителя за горло, но коленки у него затряслись.
А, вот это кто?! - дружелюбно закричал Остап. - Конкурирующая организация!
Отец Федор не стал медлить. Повинуясь благодетельному инстинкту, он схватил концессионную колбасу и хлеб и побежал прочь.
Бейте его, товарищ Бендер, - кричал с земли отдышавшийся Ипполит Матвеевич.
Лови его! Держи!
Остап засвистал и заулюлюкал.
Тю‑у‑у! - кричал он, пускаясь вдогонку. - Битва при пирамидах или Бендер на охоте! Куда же вы бежите, клиент? Могу вам предложить хорошо выпотрошенный стул!
Отец Федор не выдержал муки преследования и полез на совершенно отвесную скалу. Его толкало вверх сердце, поднимавшееся к самому горлу, и особенный, известный только одним трусам, зуд в пятках. Ноги сами отрывались от гранитов и несли своего повелителя вверх.
У‑у‑у! - кричал Остап снизу. - Держи его!
Он унес наши припасы! - завопил Ипполит Матвеевич, подбегая к Остапу.
Стой! - загремел Остап. - Стой, тебе говорю!
Но это придало только новые силы изнемогшему было отцу Федору. Он взвился и в несколько скачков очутился сажен на десять выше самой высокой надписи.
Отдай колбасу! - взывал Остап. - Отдай колбасу, дурак! Я все прощу!
Отец Федор уже ничего не слышал. Он очутился на ровной площадке, забраться на которую не удавалось до сих пор ни одному человеку. Отцом Федором овладел тоскливый ужас. Он понял, что слезть вниз ему никак невозможно. Скала шла и опускалась на шоссе перпендикулярно, и об обратном спуске нечего было и думать. Он посмотрел вниз. Там бесновался Остап, и на дне ущелья поблескивало золотое пенсне предводителя.
Я отдам колбасу! - закричал отец Федор. - Снимите меня!
В ответ грохотал Терек и из замка Тамары неслись страстные крики. Там жили совы.
Сними‑ите меня! - жалобно кричал отец Федор.
Он видел все маневры концессионеров. Они бегали под скалой и, судя по жестам, мерзко сквернословили.
Через час легший на живот и спустивший голову вниз отец Федор увидел, что Бендер и Воробьянинов уходят в сторону Крестового перевала.
Спустилась быстрая ночь. В кромешной тьме и в адском гуле под самым облаком дрожал и плакал отец Федор. Ему уже не нужны были земные сокровища. Он хотел только одного - вниз, на землю.
Ночью он ревел так, что временами заглушал Терек, а утром подкрепился любительской колбасой с хлебом и сатанински хохотал над пробегавшими внизу автомобилями. Остаток дня он провел в созерцании гор и небесного светила - солнца. Ночью он увидел царицу Тамару. Царица прилетела к нему из своего замка и кокетливо сказала:
Соседями будем.
Матушка! - с чувством сказал отец Федор. - Не корысти ради:
Знаю, знаю, - заметила царица, - а токмо волею пославшей тя жены.
Откуда ж вы знаете? - удивился отец Федор.
Да уж знаю. Заходили бы, сосед. В шестьдесят шесть поиграем! А?
Она засмеялась и улетела, пуская в ночное небо шутихи.
На третий день отец Федор стал проповедовать птицам. Он почему‑то склонял их к лютеранству.
На четвертый день его показывали уже снизу экскурсантам.
Направо - замок Тамары, - говорили опытные проводники, - а налево живой человек стоит, а чем живет и как туда попал - тоже неизвестно.
И дикий же народ! - удивлялись экскурсанты. - Дети гор!
Шли облака. Над отцом Федором кружились орлы. Самый смелый из них украл остаток любительской колбасы и взмахом крыла сбросил в пенящийся Терек фунта полтора хлеба.
Отец Федор погрозил орлу пальцем и, лучезарно улыбаясь, прошептал:
Птичка божия не знает ни заботы, ни труда, хлопотливо не свивает долговечного гнезда.
Орел покосился на отца Федора, закричал «ку‑ку‑ре‑ку» и улетел.
Ах, орлуша, орлуша, большая ты стерва!
Через десять дней из Владикавказа прибыла пожарная команда с надлежащим обозом и принадлежностями и сняла отца Федора.
Когда его снимали, он хлопал руками и пел лишенным приятности голосом:
И будешь ты цар‑р‑рицей ми‑и‑и‑и‑рра, подр‑р‑руга ве‑е‑ечная моя!
И суровый Кавказ многократно повторил слова М. Ю. Лермонтова и музыку А. Рубинштейна.
Не корысти ради, - сказал отец Федор брандмейстеру, - а токмо:
Хохочущего священника на пожарной колеснице увезли в психиатрическую лечебницу.
Глава 6. «Не корысти ради, а токмо волею пославшей мя жены…»
Шурка Рудаков, для друзей просто Рудак, а для недругов – и вовсе чудак на букву «М» -- с треском завалил зачёт по латыни. И беда не в том, что не сдал с первого раза. С кем не бывает, а в том, что даже не представляет, как к проклятому зачёту подступиться. Латынь была той заколдованной крепостью, которою он не мог взять ни стремительным штурмом, ни долгой осадой. Преподавательница Васильева Леся Ивановна --женщина дородная и как большинство полных людей-- добродушная, и вполне миролюбивая. Но только до тех пор, пока кто-то не начинал путать священные падежные окончания пяти латинских склонений. Тогда она чувствовала, что её великая любовь к латыни оскверняется неофитами и профанами, и зверела чисто как гладиатор на арене Колизея.
Вся группа уже сдала латынь неделю назад и мирно готовилась к сессии. И только Шура всё ещё приобщался к истории латиноговорящего мира и мужественно штудировал древние пословицы и поговорки. Но чем больше он учил, тем яснее понимал, что запомнить всё это никогда не сможет. Что может быть ужаснее утраченной надежды?… Шура сидел, тупо смотрел в стену и в его воспалённом воображении живо рисовались картины в стиле страшного суда… Провал на зачёте, ещё провал. «Под трибунал пойдёшь!» – кричит декан голосом Папанова – господи приснится же такая гадость! – Шура поднял голову и увидел соседа по общежитию, Бродягу, который по-хозяйски, как у себя дома отрезал пол булки хлеба, и уже собирался отхватить здоровенный кусок докторской колбасы. Тут Шурка проснулся окончательно и укоризненно заметил:
--Ты бы хоть разрешения спросил…
-- Так ты же спал… – удивился Бродяга-Сон дело святое. А во-вторых, ты что -- против? Шура шумно вздохнул:
– Нет, конечно… не против. И тут он снова вспомнил о несданном и висящем над ним словно родовое проклятье зачёте.
--Что с латынью-то делать? – вопрос не был обращён лично к Валере, и сказан просто так в окружающее пространство, вроде крик души, глас вопиющего в пустыне…
Однако Бродяга человек конкретный. Обернулся, будучи уже в дверях, и неожиданно спросил:
-- Хочешь, я с училкой поговорю?
-- И что ты ей скажешь? – удивлённо спросил Шурка. Действительно предложение звучало довольно необычно. Как правило, за студента может попросить декан, куратор, физрук наконец…
-- Ну.. что ты учишь, стараешься, но языки тебе трудно даются…-- не задумываясь, ответил Валера. Она как бы сжалится над тобой…
-- То есть что я тупой? – обиделся Шура.
-- Если ты действительно умный, то корона с тебя не свалится когда один раз тебя тупым назовут. А если и впрямь дурак – так сиди и учись! «Наука сокращает нам опыт быстротекущей жизни» – огрызнулся Валерка. Он ушел, не закрыв дверь, не поблагодарив за еду, и даже не попрощавшись. А Шура остался один на один с не решаемой проблемой. После интенсивной, но непродолжительной внутренней борьбы Шура добровольно пошёл к Валере и сделал официальный запрос на проведение операции под кодовым названием «lingva latina non penis canina" – что в переводе на русский буквально означает --«латинский язык-- не хер собачий!»
Хотя какая это к чёрту операция. Элементарная двух ходовая комбинация, простая домашняя заготовка. Риск, можно сказать, нулевой. Так как Бродяга латынь уже сдал, причём Лесе Ивановне лично, то с её точки зрения мединститут благополучно закончил. И на почве древнего языка их пути уже никогда не пересекутся. А насчёт Шурки Валерка скажет, что этот визит его личная инициатива, о котором Шура не знает, и не дай бог узнает. Потому что это подорвёт его веру в себя с одной стороны. С другой -- выработает вредную привычку искать обходные пути вместо того чтобы тупо т.е. честно учиться. В самом худшем случае Леся Ивановна не проявит чуткость, и глубокое понимание сложной студенческой души и тогда Рудак продолжит углублённое изучение покойного языка.
Короче заходит Бродяга в кабинет к наставницы и бодро говорит:
--Pax tecum, Леся Ивановна! (Мир тебе! – лат.) Леся Ивановна легко узнала собственного ученика.
-- Здравствуйте… – сказала она и насторожилась. Не смотря на то, что латынь Валера сдал и сдал хорошо, она за год знакомства с ним усвоила – с этим парнем расслабляться не рекомендуется. Он обернулся и крикнул, якобы обращаясь к кому-то в коридоре:
-- Recedite, plebes! Gero rem imperialem! (Прочь, плебеи! Я по императорскому делу! (лат.)) Лицо Васильевой тот час приняло счастливое выражение. Дело в том, что эта фраза не входила в необходимый лексический минимум будущего врача. И следовательно, студент выучил её по собственной инициативе и, надо полагать, беззаветно любит латынь так же как она. Что в прочем полностью соответствовало истине.
--Садитесь, Валерий… --милостиво сказала она. Что привело вас ко мне? Бродяга уселся, сделал серьёзное и слегка печальное лицо и доверительно рассказал ей трагическую историю о бедном студенте, которому не даются даже живые языки -- не то, что мёртвые. О том, как несчастный Шура Рудаков, старается и учит ночи напролёт, грубо нарушая режим сна и отдыха. Как мучительно переживает неудачи, и может быть, если конечно это возможно, Леся Ивановна слегка прикроет строгое недремлющее око справедливости и подпишет Шуре зачёт.
-- Учит – говорите -- ночи напролёт? – с большим сомнением в голосе спросила Васильева.
Валерка усердно закивал… и добавил специально выученную для этого случая пословицу --Amat victoria curam (победа любит старание (лат.)) и Amicus certus in re incerta cernitur – верный друг познается в беде
Вы настоящий друг – сказала Леся Ивановна с чувством, и стало ясно -- дело сделано…
Тогда Валера первый раз понял как легко и главное приятно просить за кого-то другого. "Поставьте пожалуйста троечку, ну что вам жалко…" – это звучит гадко и унизительно, если просишь для себя. Совсем другое дело, если просишь за друга. Ты вдруг становишься благодетелем, Робин Гудом и Дон Кихотом одновременно. Преподаватель, видя искреннее желание помочь, тоже загорается и искренне желает проявить благородство. В общем, Валерке понравилось.
Следующий случай не заставил себя ждать. У Феди Кравца, или просто Федоса не шёл немецкий язык. Ну, то есть вообще. Он учил, правда, учил. Но, то ли потому что искренне ненавидел этот язык, то ли действительно не давался он ему, а только Федос уже дошёл до ручки. Забросив все предметы кроме немецкого, разумеется, безуспешно учил тексты наизусть. И он таки с горем пополам выучил их. Однако если перебить его, а преподавательница – вот зараза!-- всегда перебивала, исправляя какие-то мелкие, не принципиальные ошибки, Федос тот час сбивался и терял нить. Поэтому отвечал он быстро, стараясь сказать как можно больше, прежде чем наставница остановит его. От волнения и спешки он делал те злополучные ошибки, которых так мучительно старался избежать… Как говорится -- Circulus vitiosus (Заколдованный круг)- неразрешимая проблема.
На этот раз Валера решил не оригинальничать и действовать по проверенной и хорошо зарекомендовавшей себя латинской схеме. Только слегка подредактировал название операции –«lingva germanska -- non penis canina" . (немецкий язык-- не хер собачий!)
Бог как известно, любит троицу и через пару лет Бродяга снова выступил в роли посредника-благодетеля.
…Тройку по физике он просил для Светки. Узнав домашний адрес Маковской, именно к ней нужно было идти на пересдачу, с большим букетом роз в единственном, но всё ещё парадном костюме Бродяга позвонил дверь. Открыла удивлённая Галина Борисовна собственной персоной. Она, разумеется, узнала бывшего студента который давным-давно сдал экзамен и причина внезапного визита мягко говоря озадачила её. Валера постелил газетку и без лишних слов упав на колени. сказал:
– Государыня! Не вели казнить, вели слово молвить, не корысти ради а токмо волею пославшей мя жены… У Маковской стопроцентное чувство юмора. Она принялась подымать парня с колен, но так хохотала, что ей не удалось бы поднять и десять копеек. Тогда Валерка встал сам. Не переставая смеяться, она жестом пригласила пройти в дом. Угостила чаем с абрикосовым вареньем и не дождавшись что студент прояснит ситуацию, конце концов не выдержала и спросила:
-- Ну, так всё-таки что стряслось? Так как Галина Борисовна была очень хорошим и понимающим человеком, то Валера без обиняков перешёл к делу и изложил свою необычную просьбу.
-- Я вам, конечно, помогу – сказала она. Но вы испортите девочке характер. Вот вы её приучите -- она будет лентяйкой. И вы же с нею и наплачетесь. Валерка вздохнул… Объяснять, что не собирается со Светкой плакать, а только веселиться – было прямо скажем, неуместно. Он молча теребил край скатерти, пока Маковская, наконец, не спросила:
- Когда у неё пересдача. Оставшаяся часть визита носила чисто деловой, официальный характер. Валера сказал фамилию Светки, номер группы поблагодарил и откланялся.
Он спускался по лестнице и думал: «Что же мне мешает радоваться жизни?» И не то чтобы совесть мучила. Как раз нет. Вряд ли это была совесть. Но какой-то необъяснимый неприятный осадок всё же остался… Вроде помог человеку, и никто от этого не пострадал… И всё-таки. На душе было явно не хорошо. И хотя Валера так и не смог понять, что же он сделал не так, решил – больше никогда и не за кого просить не будет…
Продолжение следует...
