Николай Гоголь - Мертвые души - библиотека "100 лучших книг". Кто меня полюбит? Стереотипии: качание и биение

Полюби......аллерген! Если у тебя нет какого-либо конкретного органа, в который можно входить и ждать выплывания воспоминаний, то ты можешь представить, что ты сидишь на «чердаке», который является твоим жилищем и смотришь на экран компьютера (как ты себе это представлял во

В гениальных «Мертвых душах» Гоголь вкладывает в уста Чичикова фразу: «полюби нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит». Фраза эта универсальная, к совести всякого взывающая. Однако, хотелось бы обратить внимание не только и не столько этические, но и на прагматические, рациональные следствия, вытекающие из этой чудесной максимы.

Вот, к примеру, нет ничего удивительного в том, что сейчас среди «оппозиционной общественности», что российской, что украинской, столь популярны различные национал-либеральные извращения. А причина всему - все то же нежелание «любить черненьких» (извините за невольный каламбур). И речь тут даже не об уникумах вроде Юлии Латыниной. Нет, это то же самое, унылое и обыденное высокомерие пару раз слетавшего в Европу «когнитария», которое его заставляло алкать сначала «модернизации», безвизового режима, и велодорожек (чтоб как в Амстердаме), а чуть позже - улыбчивых либеральных политиков, похожих на американских сенаторов, заместо наших осточертевших чиновничьих морд.

Как показывает опыт российского протестного движения, сей скорбный путь (от неприятия «неевропейских рыл» чиновников и «Светы из Иванова» до презрения к уже буквально неевропейским лицам мигрантов и к рабочим из регионов, как страте), является более чем коротким; тем паче, что любой людоедский бред маскируется волшебной мантрой «я, конечно, не фашист, но...». Разумеется, когда они дождутся столь желанного им правого режима - такого же, как нынешний режим, но не только с коррупцией и корпоративизмом, но и с высылкой неблагонадежных, и с либерализацией трудового законодательства, - плакать и рассуждать об личности Навального (Тягнибока, и т. д.) будет уже поздно.

Между тем, если бы российская оппозиционная общественность имела немного больше толерантности к различным «черненьким», все могло бы быть по-другому. Спроси она, оппозиционная общественность, себя - еще прежде справедливых требований честных выборов и велодорожек, - какого лешего, например, аренда однушки на конечной станции метро съедает две трети ее, типичного представителя, зарплаты? И, возможно, самоопределившаяся «Россия айфона» нашла бы тогда общий язык с мифической «Россией шансона» - причем, не просто быстро, а очень быстро. А история протестов, превратившаяся в историю постоянного проигрыша, пошла бы по совсем иному сценарию.

Или посмотрим на не менее показательный пример уютного левацкого болота. Как известно, одно из любимейших занятий современных левых - это поиски некоего извечного революционного субъекта. В этих поисках участвуют и хардкорные рабочисты, и поклонники теорий когнитариата с прекаритетом, и чтецы Негри и Хардта, ищущие загадочных «множеств». В самом деле, кто не слышал, что только индустриальные рабочие спасут этот мир от интеллигентской заразы? Ну, или наоборот - что эти грубые рабочие не рвутся к свободе, шутят сексистские шутки и ругаются матом?

Реальный, неиллюзорный пролетариат - в широком, но, в то же время, наиболее строгом смысле слова, тем временем, чудовищно неоднороден; в его рядах уживаются разнорабочие с неоконченным средним образованием и интеллигенты в седьмом поколении, офисный планктон и люди «от сохи»; и это не говоря уже об этническом или гендерном разнообразии. Иными словами, для любого пристрастного взгляда в его рядах обязательно найдутся имманентно «черненькие», на коих нужно поставить крест и предать анафеме, навечно отлучив от роли революционного субъекта.

Но стоит применить волшебный гоголевский принцип, и мимоходом заметить, что, вообще-то, не пролетариат для революции, а революция для пролетариата - и вот уже львиная доля подобных теоретизирований и поисков священного Грааля лишается всякого смысла. А их место занимает сугубо прагматическая работа с «горячими точками» капитализма - которые, разумеется, в разное время и в разных местах свои. Да-да, пресловутый конкретный анализ конкретных обстоятельств, чувство момента и далее по тексту. А плюющиеся от «интеллигенции» рабочисты, равно как и брезгующие «нереволюционным» индустриальным пролетариатом интеллектуальные снобы, выглядят в равной мере нелепо. Одни, в силу своего изоляционизма, обречены на вечный статус секты, другие же обречены либо на то же сектантство, либо на политически бесплодные заигрывания с быстро распадающимися группами ничем реально не объединенных, но страшно «революционных» индивидов, зачастую представляющих интересы буржуазии. Оба варианта заводят в тупик - и не в подобной ли альтернативе, достойной буриданова осла, кроется одна из причин кризиса левого движения на постсоветском пространстве, да и во всем мире?

Так что, друзья - любите «черненьких». Вспомните примеры успешных выступлений левых - и любите «черненьких». Вспомните причины неудач левых - и любите «черненьких». Вернее, даже не так - не любите, а постарайтесь понять, что без них вам никуда. И хотя хорошие певцы поют, что без любви ничего не получится - знайте, получится. Глупо призывать всех искренне возлюбить друг друга здесь и сейчас, несмотря на культурную пропасть. А вот признавать за другими равный статус - можно, как и работать с ними плечом к плечу в одной организации.

Ничего личного, только прагматика. Но эта прагматика, ей-богу, в сто раз этичнее самого возвышенного оправдания разделения на уютные песочницы. Сила левых всегда была в упоре на массовую, в истинном смысле слова этого слова, политику; и если - пусть даже преодолевая себя, - левые не стремятся сделать эту политику политикой для всех пролетариев, политикой собственно классовой, а не узкогрупповой, то левый проект так и останется уделом маргиналов. В какие бы одежды они не рядились.

Георгий Комаров

Подходил к завершению первый месяц пребывания сына дома. Шок первых дней миновал, с ним вместе ушла эйфория. Жизнь вновь покатила по ровной колее, пора неожиданных поворотов и ухабов, казалось, осталась уже позади. И новое стало почти привычным, и незнакомый чужой малыш – своим и родным. Как вдруг!

Нет, надо признаться, что «вдруг» не было. В Школе приемных родителей очень четко обрисовали нам грядущие перемены, напрямую связанные с прохождением ребенком этапов адаптации в новой семье. Мы ждали, что вот-вот закончится счастливая пора «медового месяца» и мы с размаху влетим в новый самый сложный этап – «этап конфликтов», или, как его еще называют «полюби меня черненьким».

Ожидания были самые страшные. Не столько напугала информация в Школе приемных родителей, сколько рассказы приемных мам на форумах и в блогах. Тут встречалось такое, что просто «тушите свет»! Дети постарше, например, во многих случаях проявляли жестокость, неадекватность, даже совершали насилие, многие писали о лжи, воровстве и наветах на самих приемных родителей. Понятно, что ждать подобного от нашего полуторогодовалого сына мы вряд ли могли, и все же было тревожно. Хотелось надеяться, что мы готовы.

Первое время дома малыш вел себя очень осторожно. Он был словно замороженный, даже плакал редко. Ходил практически на цыпочках, не шалил, не кричал. Весь – будто сжатая пружинка. И только в глубине черных глаз нашего тихого ангела зияла бездна страха, боли и неверия. Сын улыбался, глаза нет.

В первое время, когда я обнимала и ласкала его, чувствовала, что он терпит мою ласку и объятия против воли. Сжимается в комочек и ждет, когда можно будет улизнуть. Внешне он не оказывал сопротивления, и все же чувствовалось, что стоит мне отпустить его, как вздох облегчения вырвется из его груди.

Ни муж, ни я не торопили его, понимая, какой большой путь от полного неприятия мы уже прошли, и с каким трудом дается сыну каждый новый шаг. Словно загнанный в угол зверек, он затаился и ждал, когда же мы начнем действовать по привычному для него сценарию. Когда отвернемся и окончательно исчезнем из его жизни. В том, что мама и папа не навсегда он, казалось, был абсолютно уверен. Но время шло, а мы не исчезали.

Мы не сразу заметили переход ко второму этапу. В определенный момент сын начал привыкать к нам, к дому, успокаиваться. Он перестал ходить на цыпочках, чувствовать себя гостем, расслабился и – понеслось! Все, что было тщательно запаковано в недрах его подсознания, начало потихоньку просачиваться в нашу ежедневную реальность. Уже спустя время, я вновь стала листать конспекты из Школы приемных родителей, к своему изумлению находя в них многое, если не все, что обычно характеризует поведение ребенка такого возраста на втором этапе адаптации.

Нарушение сна

В первые дни он засыпал спокойно сам в своей кроватке. Среди ночи давал мне знать, что хочет попить кефира, и, получив свою бутылочку, молча выпивал ее и снова засыпал. Потом, спустя недели три, он начал плохо засыпать вечером. Уложить его стало настоящей проблемой. Сын плакал безутешно, отвергая мои и папины объятия, сказки, все увещевания. Долго, до полного изнеможения рыдал, пока вся подушка не становилась мокрой от слез. После чего проваливался в сон, полностью обессиленный, с красным, распухшим от слез подрагивающим лицом.

Фото из личного архива Татьяны Мишкиной

Стереотипии: качание и биение

Иногда он просыпался среди ночи и начинал раскачиваться монотонно вперед-назад, сидя у себя в кровати и молча уставившись в пустоту. Я не знаю, сколько раз такое было, ведь обнаружила это явление случайно, проснувшись среди ночи. До сих пор помню ощущение от его взгляда. Он был как зомби, не реагировал ни на что вокруг, просто качался, будто маятник.

Потом, примерно в то же время, мы стали замечать, что сын внезапно мог начать ритмично бить ногами по бортиками кровати. Это могло случиться и вечером, когда сон никак не приходил к нему, и среди ночи, и даже ранним утром. Несколько раз я просыпалась оттого, что слышала этот стук. Сын, проснувшись раньше нас, не подавал голоса – просто лежал, глядя в потолок, и пинал деревянные рейчатые бортики кровати. Ноги его ниже колена все в итоге были покрыты синяками.

Агрессивное поведение. Вспышки гнева

Однажды, когда мы уже по традиции валялись утром в постели в ожидании сигнала будильника, произошло нечто неожиданное. На минуту наши взгляды встретились - Женя был безоблачно счастлив, как мне казалось, смеялись даже глаза. И вдруг внезапно взгляд его изменился, стал злым, холодным. Зрачки расширились, губы скривились и он внезапно наотмашь, со всей силы, ударил меня по лицу. И засмеялся.

Женя, ты что? - я была в шоке. У меня есть младший брат, племянники и я прекрасно знала, что дети могут «драться», воспринимая это как игру. Но тут было совсем по-другому. Щека натурально горела, я еле успела сощуриться, чтобы не получить в глаз.

В то утро я еще пыталась убедить себя, что не стоит искать в этом эпизоде тревожные симптомы. Мне хотелось наивно верить, что нас-то адаптация сильно не заденет, все пройдет гладко и почти безболезненно. Но интуиция говорила об обратном.

Женя выглядел не так, как обычно. Он тяжело прерывисто дышал, как после сильной нагрузки, был явно возбужден и при этом странно улыбался. Я попыталась его обнять, но он стал сопротивляться и отполз на противоположный край дивана. Там он уселся и начал раскачиваться, не переставая улыбаться. Улыбка была не естественной, натянутой, совсем не такой, как прежде.

В последующие несколько недель подобные случаи повторялись периодически. Его агрессия сперва была направлена только на меня, но вскоре сын начал буквально терроризировать кошку. Если до этого он мог обидеть ее случайно, «давая» ей свои игрушки, то теперь швырял в нее все подряд нарочно, со злостью, сопровождая нападения громким криком. А мог подойти и просто начать бить ее кулаками, хватать за усы. Несколько раз кошка царапала его довольно сильно, когда я не успевала отреагировать.

Аутоагрессия

Обычно, большую часть дня сын вел себя по-прежнему, но иногда он внезапно менялся и начинался мой ад. Он делал все назло, причем его выражение лица в этот момент было явно ненормальным, заводился, мог кричать, мог бить себя и меня кулаками по голове. Предугадать изменения в нем было невозможно, каждый раз его вспышки гнева и непонятное поведение заставали меня врасплох.

В этот период с Женей постоянно что-то случалось. Он падал, опрокидывал на себя горячую кашу или суп, прищемлял пальцы дверью. Я старалась изо всех сил защитить его, неотступно следуя по пятам. В определенный момент я стала понимать, что не все случайности так уж случайны.

Один эпизод особенно запомнился – когда Женя, прекрасно умеющий слезать с дивана, разбежался и упал ничком на пол. Никогда ни до, ни после он не падал с дивана лицом вниз. Со стороны это выглядело просто страшно – такой намеренный шаг с обрыва. Понятно, что на лбу был огромный синяк.

Именно после того падения, придя в себя, я ринулась повторно собирать информацию и нашла много описаний похожих случаев в форумах и блогах приемных мам и даже в учебниках по психологии. Не в силах справиться с эмоциональной болью, дети бессознательно наносят себе травмы, иногда довольно тяжелые.

Фото из личного архива Татьяны Мишкиной

Манипуляции

Когда у сына стали появляться синяки и царапины, муж начал возмущаться этим фактом и искать причину в моем отношении к Жене. Каждый вечер, придя с работы, он задавал мне одни и те же вопросы о том, как прошел наш день, не ругала ли я Женю, не шлепала ли я его, не падал ли он. Если обнаруживал новые травмы, начинал кричать, что я не слежу за ребенком, что плохо отношусь к нему. Наверно, мужа можно понять, но я даже описать не могу тот ужас, который творился в моей душе. Его недоверие стало для меня очень болезненным испытанием.

Сын отлично чувствовал «настроения в массах» и каждый раз радовался, когда папа его вечером «жалел». Мы могли весь день провести душа в душу, но едва заслышав звук поворачивающегося в замочной скважине ключа, Женек несся сломя голову встречать папу с работы. После этого я переставала для него существовать. Если же мне все-таки надо было его взять на руки – банально, чтобы дать мужу спокойно раздеться – он начинал орать и биться в истерике, прячась от меня за папину спину с выражением страха на лице.

Что у вас опять сегодня случилось – спрашивал недоуменно муж, наблюдая, как Женя намертво вцепился в его футболку и смотрит на меня глазами, полными ужаса. – Ты опять ругала его? Или шлепала?

Я чувствовала себя заложницей. Меня обводил вокруг пальца мой собственный сын, который в свои год и пять месяцев мог произнести пару слов и едва научился ходить. Он заставлял мужа поверить, что я монстр. И понять мужа можно, ведь сложно представить, что такой малыш вообще способен манипулировать взрослыми. Увы, спустя время, и муж в этом убедился. Слава Богу, к тому моменту кризис практически миновал.

Расстройство пищевого поведения

Отношения с едой тоже были сложные. При том, что вес сына в момент, когда мы забрали его из дома малютки, был как раз на нижней границе нормы, он в первые несколько месяцев не прибавил ни грамма. В то же время, рос он довольно быстро – с семидесяти четырех сантиметров в декабре до восьмидесяти двух в апреле.

Накормить его было очень сложно. Шутками, прибаутками удавалось положить ему ложку в рот, но он не глотал пищу. Когда ее накапливалось во рту достаточно много, он просто выплевывал все.

Женя мог не есть НИЧЕГО, за исключением бутылки кефира ночью, и при этом не пить сутками, хотя такая ситуация была просто недопустима с учетом того, что ему необходимо было принимать постоянно токсичные лекарства. В итоге, мне пришлось отказаться от принципа «не хочешь-не ешь». После нескольких дней голодовки, я плюнула на все и тупо заставляла его есть. Мы могли проводить за завтраком два-два с половиной часа, пока сын не осилит маленькую тарелочку каши. То же повторялось за обедом и ужином.

Парадокс в том, что когда за столом появлялся кто-то новый – подруга, моя мама, гость – ситуация сразу менялась. Все недоумевали, зачем я так напрягаюсь, когда парень отлично ест!

Ты просто дай ему хлеба, - советовала подруга со знанием дела.

Нет, это не поможет, - обреченно вздыхала я, давным-давно испробовавшая этот метод и потерпевшая фиаско – А ну открой рот!

Потом сдавалась, и сын, не доев половины супа, удирал из-за стола. И тут же, к моему изумлению, радостно брал из рук подруги кусок простого белого хлеба и жадно начинал его есть.

Я же говорила, он просто не хочет твой суп – победно объявляла подруга.

Стоит ли говорить, что когда мы остались вдвоем, попытка повторить эксперимент с куском хлеба с треском провалилась.

Вот основные сложности, которые мы вместе переживали в этот злосчастный период:

• Нарушение сна;
• Стереотипии: качание и биение;
• Агрессивное поведение. Вспышки гнева;
• Аутоагрессия;
• Манипуляции;
• Расстройство пищевого поведения.

Фото из личного архива Татьяны Мишкиной

Конечно, где-то в сознании жило понимание, что этот период необходим, неизбежен. Что его наступление свидетельствует как раз о том, что первый этап нами успешно пройден и мы на верном пути. Но даже несмотря на все прочитанные статьи, книги, блоги и форумы, на обучение в Школе приемных родителей, очутившись внутри ситуации, я оказалась абсолютно к ней не готова.

До сих пор задумываюсь над тем, как же мы справились, как справилась с этим конкретно я сама. Постараюсь разложить по полочкам наш небогатый опыт.

Самое важное и, пожалуй, трудное – постоянно держать в памяти причину такого «трудного» поведения .

Первые месяцы после рождения Женя серьезно болел, постоянно была угроза его жизни. До полугода он находился в закрытом боксе инфекционной больницы. За ним никто постоянно не ухаживал, у персонала попросту не хватало времени и рук на общение с отказниками, и младенчик сутки напролет был один, наедине со своими страхами и неудовлетворенными потребностями. Он научился не плакать, когда больно и страшно, потому что понял – помощи ждать неоткуда.

Дальше был дом малютки, в котором сын провел чуть меньше года. Конечно, там были нянечки и воспитатели, серые облезлые стены больничной палаты сменила яркая просторная детская. В его жизни появились игрушки, новое общение и интересы. И все же, он повсюду носил с собой свое одиночество. Он свыкся с ним, смирился, если хотите. И перестал тянуться к людям.

Еще до нас в дом малютки приезжали потенциальные родители, чтобы познакомиться с ним. Женя категорически не шел на контакт. Он и ко мне не бросался в объятия, я долго и настойчиво добивалась от него взаимности, понимая, чем может быть обусловлена такая «колючесть» малыша.

После, уже перед судом, мы постепенно сблизились. Женя радостно встречал меня каждый раз и тосковал во время наших расставаний. Был суд, сын приехал домой. Первые два три дня дома он был в полном ступоре, а потом мне начало казаться, что сыночек начинает привыкать к нам, доверяется, ластится. Я помнила, конечно, об этапах адаптации, и о том, что «медовый месяц» не вечен. Но к тому, что последовало за ним, готова не была. До сих пор я не уверена, что к этому можно быть готовой.

Когда в очередной раз ситуация выходила из-под контроля, и я готова была сорваться на крик, мне достаточно было вспомнить о том, что пережил мой сын. Нам предстояло вместе пережить всю ту боль, которая копилась в нем долгие дни и месяцы одиночества, отверженности и страха. Те «плохие» качества, которые портили мою жизнь, помогли ему выжить в свое время. Необходимо было принять их, как должное, и мириться с ними, пока кризис не минует.

Я знала, что и этот конфликтный период закончится и просто ждала . Часто срывалась, кричала, плакала. Иногда ненавидела себя и почти ненавидела сына. И в то же самое время я испытывала к нему огромную, просто невероятную, жалость. Каждый раз, успокоившись, просила прощения у сына за свой срыв.

В самые черные моменты я старалась помнить о том, что все эти провокации, истерики пройдут, что это его крик о помощи. А еще проверка. Он очень боялся вновь поверить людям, поверить мне, разрешить себе открыться и любить. И потому всячески отталкивал меня, защищался со всей яростью дикого звереныша.

В какой-то момент я почувствовала – это мой ребенок! Чтобы он ни сделал, как бы не повел себя, ОН МОЙ . Даже, когда злюсь на него и почти ненавижу, даже если буду знать, что он никогда не полюбит, не примет меня. Наверно, тоже чувствуют мамы, усыновленные подростки которых совершают жуткие преступления и непоправимые ошибки. Я знаю, что они чувствуют. ОНИ ЧУВСТВУЮТ БОЛЬ СВОЕГО РЕБЕНКА, потому что эта боль становится их болью.

Пережив всю глубину отчаяния, обретаешь силы идти дальше. Женя рычит и вырывается, зрачки расширены, бешеный взгляд. Пытается высвободить руку, чтобы снова меня ударить. Я отстраняю его, встаю и ухожу в другой конец комнаты. Он начинает бить себя кулаками по голове. Возвращаюсь к нему быстрым шагом и вижу, как он весь съеживается будто в ожидании удара. Я правда злюсь, я в гневе. Снова беру его, вырывающегося и кричащего, на руки, с усилием прижимаю к себе.

Все равно люблю тебя, слышишь?

Неа! – кричит он.

Люблю, все равно люблю, – мы садимся вдвоем на пол, в обнимку. Постепенно он перестает сопротивляться, становится мягким, хрупким, ранимым и очень маленьким. – Люблю…

Мои слезы капают на его макушку, он прижимается мокрой щекой к моей коленке, обхватывает ее руками. Тает, словно воск. Усталые, обессиленные и опустошенные сидим на полу и качаемся, вперед-назад, вперед-назад. Я убаюкиваю его, как младенца. И себя. И точно знаю, это не конец. Опять все повторится, и не один раз, и не два. И пусть. Все равно люблю.

Понадобится не один год, пока мой мальчик всю боль свою переболит. И я буду рядом. Ему важно убедиться, что это так, что не предам его, не брошу, не обижу. Он хочет быть самым хорошим для меня и старается изо всех сил. Но негативный опыт снова и снова толкает его испытывать меня, проверять. Он хочет знать, что нужен мне любой.

Фото из личного архива Татьяны Мишкиной

«Полюби меня черненьким». Эту фразу я услышала впервые в Школе приемных родителей и тогда же поймала себя на мысли, что об этом, наверно, мечтает каждый, в том числе и я. О принимающей, безусловной ЛЮБВИ. Я думаю, этот период – самый сложный – как раз об этом.

Сегодня я уже дважды мама. И я знаю, что не всегда адаптация так болезненна и трудна. Когда в мою жизнь пришла Сашенька, все было иначе. Мое ласковое солнышко живет на другой глубине, многие из наших человеческих страстей чужды ей, незнакомы. Не представляю ее в гневе, в обиде, в безысходности. Даже если случится с ней печалька – она как легкое облачко – прольется дождем из чистых светлых слез, и снова улыбка на лице.

Нет, Женька совсем не плохой. Вернее, не так: для меня он самый лучший. Моя сложная, больная любовь. Мой первенец. Он невероятно обаятельный и умный. И очень добрый. Его душа способна вместить в себя всю палитру человеческих чувств, эмоций и страстей. Но он маленький, и еще не всегда способен владеть собой, находить верный пусть. Впрочем, я тоже не умею иногда, до сих пор путаюсь, сбиваюсь с пути, учусь. Но нам хорошо, мы теперь вместе. Если кто заблудится – другой поддержит. Мы же семья.

Спустя полгода случилось так, что муж перестал уезжать на работу каждый день. Не могу сказать, что отношения с сыном испортились или осложнились, но у папы нашего на многое открылись глаза. Хотя он видел совсем уже другого Женю, не того, с которым мы сражались каждый день всю прошлую весну. Сражались не друг с другом, хотя так могло показаться стороннему наблюдателю.

Мы были с сыном на одной стороне. И победили. Впереди еще вся жизнь и, конечно, не один еще бой!

Старший брат попал в травмпункт из-за драки: поцарапали ножом, но все обошлось. Врач называла его: «боец невидимого фронта» – с издевкой. И я подумала: он-то как раз боец видимого фронта. Нож очень даже осязаем. А все мы, остальные, – без явных ножевых ранений – наоборот, бойцы невидимого фронта. Главные сражения – внутри меня. Каждый день, каждый час, каждую минуту. И каждую минуту – или побежденная, или победительница.

Полгода я была побежденной. Это я поняла потом. А тогда казалось – все хорошо, я люблю и любима. Я жила в гражданском браке, и мы собирались расписываться. Мой друг тянул с браком, моя мать стала капать на мозги: «Разуй глаза, он тебя не любит!». С матерью у меня все сложно. В это же время – разрыв с любимой подругой. Я осталась одна. И пошла креститься. Почему? Мне тогда пришла в голову мысль, что я стану защищенной, не такой уязвимой. Священник, крестивший меня, оказался обалденным! Я не думала, что бывают такие – прикольные, понимающие. Я пришла к Богу. И ушла от друга. Это была маленькая первая победа.
«Извини, Аня, но придется тебе вернуться домой. Знаю, что не хочется. И будет сложно. Ты ведь уходила, пошвыряв вещи в спортивную сумку и пообещав матери, что не вернешься. И хлопнула дверью. А теперь все изменилось. А идти больше некуда – только домой. Еще вариант: остаться с ним. Это ты ведь поставила точку».
В придачу к сложной маме дома еще сложный брат. Не надо домой. Будет только хуже… Но это ведь поражение. Смертельная рана. А расписываться и венчаться друг не хочет. Значит, вариантов нет. Иди.
Каждое воскресение я за шкирку тащу себя в храм. Первое время я туда бегала. Вставала утром и бежала, как на свидание с любимым. Теперь – не получается. Хочется спать, вообще делать что угодно, только не быть на службе. Я могу не пойти туда. Земля не разверзнется подо мной. Не упадет на голову кирпич. И жертвой теракта я не стану. По крайней мере, я в это верю. Но я знаю, что буду побеждена. И мне будет плохо. Не от Бога плохо – от себя самой. Потому что храм для меня – как костыли для неходящего человека. Как-нибудь доковыляю на них до следующего воскресенья.
Недавно в одном ЖЖ я нашла потрясное стихотворение. Как будто про меня написано.

Я забываю после душа опять надеть крест
И пропускаю литургию, чтобы спать лишний час,
Но я взываю к Тебе из таких безумных мест –
Во имя чье, не разобрать, но Ты и там среди нас.

Ведь без руки Твоей не быть ни морю, ни кораблю,
Ведь у Тебя в руке небо, как серебряный флаг.
Еще беда моя, Господи, – людей не люблю,
Но дай мне силы поступать, как будто это не так.

Каждый день мне хочется послать брата далеко и надолго. Навсегда. Он алкоголик. Чего ради мы должны с ним возиться и сколько можно его терпеть?! 30 лет он сидит на шее матери. За все время больше двух-трех месяцев он на работе не задерживался. Есть внебрачный больной ребенок, которому алименты вместо брата платим мы с матерью.
Иногда я не понимаю мать. Я бы на ее месте уже давно вышвырнула братца на улицу. Человек пьет уже семь лет. Пару раз пытался покончить жизнь самоубийством. И в больницу неизменно ходила мать, и покупала лекарства. Он сломал замок на двери моей комнаты, своровал и пропил золото. Он не хочет ничего менять. Вопросов нет.
«Нет. Я ничего тебе не дам. Я не хочу с тобой разговаривать. Пошел ты знаешь куда… Сколько можно?!»
У брата опухшее лицо. Куда подевался мальчик с взглядом рафаэлевского ангела?
Как же он меня достал, Господи! Видеть его рожу не могу. А ведь надо дотащить его до комнаты – не в коридоре же ему валяться… Хорошо, что голову не разбил о выступ. Или жаль, что не разбил… Знаю, что так нельзя. Меня снова победили. Как Каина – зависть, меня – ненависть. Но Авель был хорошим! А мой братец… Как же он мне НАДОЕЛ!

«Но Ты веди меня за руку, пока не надоем,
И даже если надоем, веди меня все равно».

Стиснуть зубы. Силой заставить себя подойти к лежащему телу. Когда-то в детстве мы вместе играли в футбол.
Я не хочу так жить. Я еще универ не закончила. Я не хочу жить в этой квартире с этими людьми. Пусть даже это родная мать и брат.
«Хочешь вернуться к нему? Он пока ждет и надеется… Все в твоих руках, Анечка».
Вот именно: все решаю я. Как я сейчас решу – так и будет. Но есть еще потом… Сейчас это будет, надо признать, капитуляция. Поражение. Потом – последствия поражения. Вспоминаю классику – Достоевский сказал, что поле битвы – сердца людей, где дьявол борется с Богом. И еще. Не помню, кто сказал, но в точку: «Войны проигрываются не на поле битвы, а в голове, в сердце человека». Мое сердце и душа – бесценны. Раз за них идет такая война. И твои тоже. И ее. И его.
Надо же. Это единственная война, которую никогда нельзя прекращать. До самой смерти. Эта война – внутри меня – как ни странно, идет мне на пользу. Может, я даже научусь когда-нибудь хоть немного любить людей? Вот если бы брат не пил…
«Полюбите нас черненькими, беленькими нас всякий полюбит». Р-р-р-раз! Рывок! Приподнимаю за плечи брата, тормошу. Потом поливаю водой. Он тяжелый, руки дрожат от напряжения. Может, он сможет доползти до комнаты? Или принесу стул, облокотится на него, встанет.
Брата победили – вот он валяется передо мной в грязных джинсах, с перебитым носом. Правда, я не знаю, чье поражение больших масштабов – его или мое. Я себя утешаю: это он пока валяется. Может быть, когда-нибудь все изменится? Не сработало. Я вообще скептик. Думаю, брату уже недолго осталось – и скоро мы все вздохнем с облегчением, как говорится.
Я не святая. И я не хочу возиться с алкоголиком. У меня полно других дел. Он сам выбрал себе такой путь. Мы делали все, что могли. Даже Бог не спасет человека, если человек сам того не хочет. А я всего лишь студентка с кучей проблем и долгов.

«Еще беда моя, Господи, – людей не люблю,
Но дай мне силы поступать, как будто это не так».

Да, что-то пока не очень получается. Но впереди – целая жизнь. По крайней мере, я в это верю. Ведь Бог забирает в наилучший момент. А он для меня пока не наступил. Значит, впереди – слава Богу! – много-много лет войны.